Святого отца нашего Иоанна Златоустого, архиепископа Цареградского

Иоанн, наставник вселенский и победитель душ силою своего истинно-божественного дара слова, на которое отозвался мир наименованием его «Златоустым, устами Христа, устами Божиими», родился в Антиохии Сирийской в 347 году. – Сын одного из начальников войск, находившихся в Сирии, по имени Секунда, Иоанн еще в колыбели, по смерти отца своего, остался сиротою, но имел счастие найти в своей матери, по имени Анфусе, такую любящую, благочестивую и умную воспитательницу, которая сумела оградить его от всех бедствий и лишений раннего сиротства, сумела восполнить одним своим христианским, и потому всеобъемлющим, влиянием незаменимую для сына утрату отца.

Под этим-то влиянием своей матери, отказавшейся, не смотря на свою молодость, от вступления в новый брак и сосредоточившей всю свою душу на своих детях, сыне и дочери, Иоанн получил первые уроки в христианских истинах и благочестии, которые сказались в нем впоследствии бессмертною славою образцового подвижника, отца Церкви, вселенского учителя.

Еще в нежном возрасте Иоанна мать его успела возбудить в нем ту силу и образовать постоянство, которые сделались основными свойствами его характера. Замечая его необыкновенные природные дарования, она, пользуясь пребыванием в Антиохии, столице Востока, многих лучших ученых наставников по всем отраслям наук и владея богатым состоянием, оставленным ей мужем, имела возможность доставить Иоанну лучших учителей. Подготовленный домашним воспитанием, он продолжал его в языческих школах, так как прежние, христианские школы были закрыты богоотступником Юлианом, а новых еще не успели устроить. Но это обстоятельство не повредило юноше, в сердце и уме которого уже твердо насаждены были христианские чувства и понятия. Притом же, так как он был приучен к полной откровенности с матерью, то она была в состоянии следить за всеми его впечатлениями и направлять их.

В школах Иоанн занимался так успешно, особенно в красноречии, что, поражал не только товарищей, но и преподавателей. Ливаний, опытный софист, пожелал в присутствии большего собрания прочесть блистательную речь своего ученика, написанную им в похвалу императоров, и, кончив чтение, при общем рукоплескании воскликнул: «счастлив писатель, умеющий так прославлять императоров! Но также счастливы те императоры, которые царствуют в то время, когда мир владеет таким писателем!» – Этот же знаменитый ученый Ливаний через несколько лет после того, перед смертию своею, на вопрос: кого бы он желал иметь своим преемником? – отвечал, что он избрал бы Иоанна, если бы его не похитили христиане... и вообще предсказывал Иоанну блистательную будущность в свете.

Благополучно обошел Иоанн подводные камни общественного воспитания, не увлекся примером товарищей, которые отличались роскошною жизнью, и даже на убеждения некоторых родственников отца – приобресть экипаж, приличный его состоянию, возразил: «я не хочу подчиняться условиям света, которых не разделяю; могу обойтись без этих излишеств, не люблю ни блеска, ни роскоши, которой не может одобрить ни разум, ни учение Боговдохновенных писателей, ни слово Божие, которое говорит: «всяк возносяйся смирится, а смиряяйся вознесется»...

Но избрав себе среди товарищей друзей по душе, Иоанн вместе с ними, живя среди языческого мира, более всего обращал внимание на изучение Евангельских истин. Различие в понятиях не отчуждало впрочем христианского юношу и от прочих товарищей, и все они любили его за снисходительность и уважали за светлый разум.

По окончании публичного образования, восемнадцатилетний Иоанн избрал для себя судебную деятельность и, превосходно подготовленный к ней и по природным дарованиям, и по разностороннему образованию, в скором времени приобрел лестную известность между адвокатами.

Между тем этот успех в обществе, опасный для самолюбия, и непрерывные развлечения светской жизни сначала вредно подействовали на неопытного юношу: он уже не с прежним влечением предавался чтению св. Писания; следуя обычаям того общества, которым был окружен, посещал зрелища и другие места, вредное влияние которых на нравственность изобличал впоследствии с такою силою в своих поучениях. Воспоминая об обстоятельствах этого времени и об одном из лучших своих друзей, Иоанн, описав, какой «твердый и неразрывный союз» существовали» тогда между ними, продолжает с сокрушением сердечным: «но когда друг мой, поистине блаженный, решился посвятить себя иноческой жизни и истинной философии, тогда на весах жизни нашей (наполненной до тех пор одинаковыми стремлениями), потерялось равновесие. Его жребий, по причине легкости своей, возвысился, а я, все еще увлекаемый желаниями мирскими, унизил мою участь, клонил ее долу, отяготив юношескими мечтами. Хотя дружба наша оставалась и после того крепкою по прежнему, но союз общежития расторгнулся, – ибо невозможно было жить вместе тем, у которых различны были желания».

Но это увлечение миром было непродолжительно. Привычное благочестие нередко возбуждало в Иоанне недовольство тою жизнью, которая отвлекала его от удовлетворявшей его сосредоточенности на предметах внутреннего, духовного мира. Сверх того, друг его Василий, безрассеянно продолжавший подвизаться на пути самоусовершенствования, сильно влиял на него своим примером и старался обуздывать в нем пристрастие к миру, – зато и «принял Иоанна с распростертыми руками», когда, как говорил о себе Иоанн, «он освободился от житейской бури». «Впрочем, – продолжает воспоминать об этом Иоанн, – и тогда мы не могли соблюсти прежнего равенства. С великою ревностию проходя подвиг свой, к тому же опередив меня и самым временем, Василий достиг великой высоты и далеко оставил меня за собою. Но, будучи снисходителен и дорожа дружбою со мною, он, в то же время, как уклонялся от отношений с другими, со мною разделял свое время».

Таким образом, сознав опасность для души в своем увлечении суетою мирскою, Иоанн решился прекратить все связи с миром и уединился в доме своей матери, посвящая все свое время молитве, чтению свящ. Писания и размышлению о предметах Божественных. Строго относясь к своим недавним заблуждениям, он в искупление их умерщвлял свою плоть постом и молитвою и ночным бодрствованием; засыпал на короткое время, и то – на голой земле.

В это время Иоанн сблизился с высоким по своей жизни епископом Антиохийским – Мелетием, который, узнав его, полюбил, принял на себя труд руководствовать замечательного юношу, предвидя в нем задатки высокого духовного развития, и, подготовив его на этом пути, совершил над ним таинство крещения в 367 году, когда Иоанну было 25 лет. Спустя после этого три года, которые он провел безвыходно в доме своей матери, продолжая истинно-подвижническую жизнь, Иоанн был поставлен в 370 г. в должность чтеца (Зеноном епископом, пришедшим из Иерусалима, прибывшим в Антиохию, вероятно, по случаю бедствий Мелетия).

Продолжая жить в уединении, Иоанн сохранял однако же отношения с любимыми друзьями своими: Максимом, Феодором и Василием и даже возымел мысль о том, чтобы, поселившись вместе с Василием, проводить жизнь по правилам монашеского жития; но так как для матери его была тяжела разлука с ним, то он ради ее спокойствия отказался от заветного стремления своего сердца – вступить на иноческую стезю.

В 372 году, по изгнании Валентом из Антиохии православного епископа Мелетия, Иоанн и друзья его сблизились с Картерием и в особенности Диодором, бывшими настоятелями монастырей близ Антиохии, оставшимися поучать осиротевшую паству Мелетия. Под влиянием этого просвещенного и пламенного защитника православия, в Иоанне и друзьях его окончательно определилось намерение вступить в отшельническую жизнь, чего, однако же, не мог исполнить Иоанн, пока мать его не скончалась. Но напрасно старались они скрыться от мира; слава о жизни их и блистательных дарованиях просияла и из уединения, и положено было возвесть Иоанна и Василия на опустевшие, после арианского гонения, кафедры православных епископов. Как же отнеслись к этому возлюбившие подвиг пустынной жизни?

«Возникшая вдруг молва возбудила нас обоих... – рассказывает св. Иоанн Златоуст, – пронесся слух, будто намереваются возвести нас на степень епископства. Как только услышал я весть эту, то страх и недоумение овладели мною. Страх: я боялся, чтобы не взяли меня против воли моей. Недоумение: я ежеминутно думал и не мог придумать, откуда люди могли возыметь обо мне такое высокое мнение... потому что, обращаясь к себе, я не находил ничего такого, чем бы заслуживал это достоинство»...

Василий так и был рукоположен в епископа Рафанейского в Сирии, но Иоанн успел уклониться от избрания, и через год после этого, когда скончалась мать его, спокойно расставшись с сыном, укрепившимся уже в любви Божией и стремлении служить Ему, решился немедленно отойти в горы, в келии пустынножителей, чтобы научиться у них жить для неба, презрев все земное...

Но когда же святой порыв достигал своего удовлетворения, не встретив на пути множество препятствий и искушений? Так было и с Иоанном. В то время, когда он достиг исполнения своего пламенного желания, в то время, когда открылась перед ним вожделенная пустынническая жизнь, она вдруг утратила в его глазах всю свою привлекательность... Невозмутимая тишина пустыни, ее ненарушимое уединение наполняли ужасом сердце человека, полного жизни. И какое же успокоение, – сомневался он, – найдет он в иноческой среде, где его могут принудить к непривычной для него грубой работе: рубить дрова, носить воду, – и где ему предстоит, может быть, испытывать лишение необходимой пищи, питаться одними овощами?...

Сознавая искушение, действующее во всех этих опасениях и жажде покоя, Иоанн боролся с мрачными мыслями и рассуждал так: «как те, которые принимают на себя должности начальников и управления общественными делами, заботятся не о покое, но о том, будет ли от их службы польза, польза временная, – и если они могут смело надеяться на это, так уже и не думают ни о трудах, ни об опасностях, ни о бесславии, ни об унизительных для них работах, ни о дальних путешествиях, ни о жизни на чужой стороне, ыи об огорчениях, ни о муках, ни о перемене обстоятельств, ни о безвременной смерти, ви о разлуке с родными, ни о другой какой неприятности, но, упоенные страстию к деньгам, терпят все, посредством чего только надеются получить их... А мы, которым уготованы не деньги и не земля, но небо и небесные блага, их же око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, – мы спрашиваем о покое; так-то мы, более, чем те, жалки и слабодушны! – Хотим идти на небо и получить тамошнее царство, и спрашиваем, нет ли какой трудности на этой дороге и в этом путешествии?... Объятому желанием небесного не должно, не говорю, искать покоя телесного, но и наслаждаться им, когда имеешь его. Не странно ли, что тогда как любящие нечистою любовию так всецело предаются своим возлюблемным, что кроме их и пребывания с ними не находят удовольствия во всех других наслаждениях жизни, как ни много их есть, а мы, объятые самою возвышенною любовию, не только не пренебрегаем покоем, когда его имеем, но еще ищем его, когда его нет».

Внутренняя борьба Иоанна, при таком сознании и рассуждении, окрыляемых смирением и молитвою, не могла остаться безуспешною, так как для человека, истинно возлюбившего Бога, нет ничего невозможного. И потому смущавшие его помыслы отступили от него, и он обрел истинную сладость в тяжелом подвижничестве среди тех великих нагорных пустынножителей, под руководством которых он жил в продолжении четырех лет и о которых писал он впоследствии, что «если бы возможно было отворить двери сердца их и увидеть душу их и всю красоту внутреннюю, то (не совсем очищенному от мирских» страстей) невозможно было бы вынести сияния красоты их души, светлости внутренних одежд и блеска их совести».... Живя под влиянием таких светильников, и Иоанн достиг высокой степени нравственного совершенства, при которой и сам мог руководить других, и сокровища приобретенного им знания и святость своей души раскрывал в поучительных писаниях при представлявшихся к тому случаях. Так, по просьбе одного инока, по имени Димитрия, жившего с ним вместе, чтобы он помог ему «умягчить окаменевшее сердце и напитать его слезами сокрушения», и по неостступной просьбе одного пустынника Стелехия, Иоанн отозвался письменным словом о сокрушении; – положив в основание своему посланию, к которому приступил он с глубочайшим смирением, слова Спасителя: «блажени плачущие, яко тии утешатся», он объясняет спасительное значение слов о грехах своих: «как пыль, говорил он, – не может устоять против напора сильного ветра, так и множество нечистых пожеланий не может выдержать устремившейся против них силы сокрушения, но исчезает и рассеевается скорее всякой пыли и дыма. Если плотская любовь так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и привязывает только к любимой особе, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него...»

Пламенный любитель Христа, Павел, так был уязвлен этою любовию, что даже стенал о замедлении и продолжительности здешнего странствования (2Kop.5:4)... Обратив раз очи на небо и увидев с изумлением тамошнюю красоту, он уже не хотел опять обратить взор свой на землю; увидев небесные блага, смотрел с небрежением на здешнюю бедность и, живя по необходимости телом си людьми, ни к чему здешнему не обращался душою... Любовь Христова так одушевляла его, что, если бы ему было предложено потерпеть для Христа и вечные наказания, он нс отказался бы и от этого. Он служил Христу не так, как мы, наемники, по страху геенны и по желанию царства; нет, объятый какою-то другою, несравненно лучшею и блаженнейшею любовию, он терпел и делал все ни для чего иного, как для того, чтобы только удовлетворять этой любви, которую он питал ко Христу.

А у нас нет этого огня, напротив, все, что внутри, прах и пыль... И раскрыв состояние сердца, проникнутого сокрушением о грехах, нечувствительного вследствие того ни к чему земному, мертвого для всего мира, живущего для одного Бога и дел Божиих, не вменяющего ни во что удовольствия чувственные, богатство и славу, Иоанн Златоуст восклицает: «таков святой Павел! Он, среди великолепия и блеска великих городов, был так бесстрастен и нечувствителен ко всем преходящим благам, что его можно было почесть за мертвеца. Он сам говорил, что не только мир умер для него, но и сам он умер для мира. Великая мудрость – отрешиться от всех земных удовольствий, смотреть на мир, как на труп бездушный; но еще гораздо большая мудрость – умереть для мира, не иметь никакой привязанности ни к чему земному. Ибо иногда может нас привлекать и труп бездушный или какая-нибудь бездушная вещь; но когда мир для нас умер и мы для мира, то уже не может быть никакой связи с ним, как два бездушные трупа не могут делиться между собою ни чувствами, ни мыслями. Св. Апостол Павел был так мертв для мира, что, живя телом на земле, душой и сердцем всегда пребывал на небе; его любовь к Иисусу Христу возвышалась не только до третьего неба, но и проходила все небеса. Он не высок был ростом, но бесконечно превышал всех людей своею любовью и ревностию. Если я сравню любовь Павла к Иисусу Христу с обширным пожаром, обнимающим весь земной шар, которого огненный поток, обтекая все пространство между небом и землею, восходил до самого неба, то и тогда еще недостаточно скажу о нем».

Упомянув также о горячей любви к Богу святых пророков Илии и Давида, Иоанн Златоуст говорит, что «и мы имели бы чувства смирения и сокрушения, подобные тем, которые их воодушевляли, если бы, размышляя о гибельном действии греха, который делает нас врагами Богу, по неблагодарности человека, оскорбляющего своего Верховного Благодетеля, не смотря на постоянно изливающиеся от Него на нас благодеяния, мы всю жизнь, украшенную добродетелями, все сердце, полное чувств нежнейшей любви, принесли Ему в жертву», и что «и тогда мы еще ничего не сделали бы, чтобы возблагодарить Бога за неизреченные милости и великие благодеяния, ниспосланные на нас от начала дней нашего бытия».

Одержав над собою победу в борьбе с трудностями жизни в пустыне, Иоанн был поражен глубокою скорбью, когда узнал, что один из его бывших друзей, по имени Феодор, оставивший мир под влиянием внушений Иоанна, которым он сочувствовал, не выдержал искушений, которые представляются на пути исполнения обетов иноческого жития, и, покинув пустыню, возвратился в город, где с увлечением предался пробудившимся в нем прежним мирским навыкам и страстям и даже, полюбив одну девицу, решился вступить с нею в брак.

Не мог Иоанн перенести равнодушно отпадение своего друга от избранного им сознательно спасительного иноческого пути, и целым рядом красноречивейших письменных убеждений он старался возвратить его на этот путь. « Кто даст главе моей воду и очам моим источник слез? – начинает он свое письмо к Феодору, – так как я оплакиваю не разрушение городов, но опустошение священной души и разрушение и истребление христианского храма. Кто знал хорошо сожженную теперь духом зла красоту души твоей в то время, когда она сияла, тот не восстанет ли, слыша, что варварские руки осквернили святое святых?... потому что храм души твоей блистал не золотом и серебром, по благодатию Духа, и имел в себе обитающих Христа и Его Отца и Утешителя. А теперь уже не то... он теперь пуст и обнажен от той красоты... потерял Божественное и несказанное украшение, а с этим вместе лишился всякой безопасности и охранения, нет у него ни двери, ни запора, но для всяких открыт он душевредных и гнусных помыслов. Ничто не воспрепятствует им, а прежде, как небо, недоступна была для них чистота души твоей. Может быть, мои слова покажутся невероятными для тех, которые видят теперешнее запустение и разорение души твоей; поэтому-то я скорблю и сетую. и не перестану это делать, пока не увижу тебя опять в прежнем блеске»...

Раскрыв перед Феодором гибельное состояние его души, Иоанн старается спасти его от крайнего зла: уныния, которое окончательно погубило бы его. «Не отчаивайся в перемене на лучшее! – умоляет он его, – если дух зла имел столько силы, чтобы низвергнуть тебя в бездну с высоты добродетели, то тем более Богу возможно возвести тебя в прежнюю свободу и сделать не только таким, как ты был, но и гораздо блаженнейшим прежнего. Только не упадай духом, не потеряй доброй надежды! Не говори мне, что для тебя уже не может быть прощения; представим себе величайшего грешника, который только может найтись; положим, что он грешил с самого детства до самой старости, до самого даже смертного часа: но если он сохранил веру, если он проникнут сознанием своей виновности и сокрушением о грехах, то я убежден, что спасение не безнадежно».

«Кто был более виновен, чем Навуходоносор и Манассия? и однако же Бог простил им, как только они смирились перед Ним. Нет ни одного греха, непростительного для Его благости. Он всегда принимает сердце сокрушенное и смиренное. Всякий грешник в одну минуту может примириться с Богом, если только он искренно раскается: раскаяние измеряется не временем, но силою чувства сокрушения».

И отвратив сердце друга своего от уныния, Иоанн ободряет его: «начни борьбу, и труд твой не останется без награды... Пока мы не испытаем, то самые легкие дела кажутся иногда трудными; но как только употребим малейшее усилие, то кажущаяся затруднительность уничтожается, уверенность заступает место отчаяния, и мы легко совершаем το, а чему боялись приступить».

Чтобы облегчить Феодору отрешение от суеты мирской, которою увлекался он, Иоанн наглядно изображает превратность всего земного в его настоящем виде:

«Не видал ли ты, как умирали жившие в роскоши, пьянстве, игре и прочих удовольствиях жизни? Где теперь те, которые одевались в шелковые одежды и издавали от себя благоухание мастей? Где теперь пышность их? Куда теперь все улетело? Во что обратилось то тело, которому они так много угождали? Приди на могилу, посмотри на пыль, на прах, на червей, посмотри на безобразие этого места и – горько восстенай! И о, если бы это наказание ограничилось только этою пылью! Но вот от могилы и от этих червей перенесись мыслью к тому неумирающему червю, к огню неугасимому, к скрежету зубов, к скорби и тесноте... Об этом подумай и, тот огонь противопоставив охватившему тебя теперь пожару вожделений, освободи себя наконец из этой печи... Положим, что проживешь много лет и не испытаешь перемены в счастии: что же это в сравнении с бесконечными веками и с нестерпимыми терзаниями?... Да и что значит наслаждение здешними благами в сравнении с состоянием будущего блаженства, как не сновидение одного дня в целой жизни? Итак, найдется ли человек, который бы из-за того, чтобы увидеть приятный сон, решился терпеть наказание во вею жизнь?»...

Не вдруг удалось Иоанну подействовать на заблуждавшегося друга, но он не терял надежды и старался со всем усердием содействовать его обращению. «Если бы можно было изложить на бумаге вздохи и слезы, то я наполнил бы ими письмо и послал бы его тебе... – продолжает он изливать перед ним свою нежную скорбь, – зло не в том, любезный Феодор, чтобы сражаясь пасть, но в том, чтобы упав – так и оставаться... Так теперь и ты, потому что враг несколько столкнул тебя с места, не толкай еще и сам себя в пропасть, но стой бодро, и скоро возвратись туда, откуда ушел, и не считай позором этого кратковременного поражения... Да не смущает тебя и то, что ты преткнулся так скоро и в самом начале. Ибо скоро увидел лукавый доблесть души твоей, и из многого догадался, что вырастет из тебя мужественный противник ему; поэтому-то он и поспешил, пробудился, поднялся с силою на тебя... Но так как он поразил тебя в то самое время, когда ты только еще изготовился к борьбе с ним, то и успел в том только, что сделал тебя более сильным в борьбе с ним; покусившись нанести тебе глубокую рану, этого не достиг, а заставил только вперед быть более бдительным и осторожным»...

«Власть, которую имеет христианин не над людьми, но над князьями, подвластными миродержателю тьмы, никто у него похитить не может, – снова одобрительно напоминает Феодору Иоанн, – так же истинно свободен, кто живет для Христа: он стоит выше всех бедствий. Если он не захочет сделать себе зла, то другой никогда не будет в состоянии сделать ему его. Нет, христианин – непобедим. Одно у него несчастие, это – оскорбить Бога, а прочее все, даже то, чего все ужасаются: переход отсюда туда, для него – приятнее жизни... Тень, даже тени ничтожнее – житейские дела, сопряжены со многими страхами, со многими опасностями, с крайним рабством... Не погуби же и того и этого века, когда тебе возможно, если захочешь, воспользоваться обоими»..

«Знаю, – говорит Иоанн в заключение, – что я переступил пределы письма, но прости, потому что сделал это понуждаемый любовию и скорбию. Из-за нее-то я и сам насильно заставил себя написать письмо, между тем как многие удерживали меня: перестань трудиться напрасно и сеять на каменья, – говорили мне, но я никого не послушал. Есть надежда, чувствовалось мне, что письмо, если угодно Богу, произведет действие... если же не исполнится надежда моя, то по крайней мере получим ту пользу, что нам не придется обвинять себя в молчании, потому что мы сделали все, что от нас зависело»...

И действительно, Тот, Кто держит в руке Своей сердце человека, внял мольбе и слезам прибегавшего к Нему с упованием, коснулся благодатию Своею души, отпавшей от Него по своей человеческой немощи, и Феодор, проникнувшийся наконец искренним раскаянием, отказался от мира и всех его радостей и возвратился к исполнению своих иноческих обетов.

Не довольствуясь подвигами монашеского жития, Иоанн, стремясь к полнейшему уединению, два года прожил одиноко в пещере, умерщвляя плоть свою всякими лишениями, не пользуясь даже надлежащим сном, так как не ложился отдыхать ни днем, ни ночью, и потому некоторые члены его тела дошли до омертвения. В это время, так же как и в монастыре, главным занятием его продолжало быть изучение свящ. Писания и собственные поучительные писания по разным представлявшимся поводам. Между прочим, написал он три книги против вооружающихся на ищущих монашества, так как в то время, независимо от враждебного отношения ариан к монашествующим, обличающим их лжеучение, многие и из слабых по жизни православных мирян восставали на пустынников, обвиняя их в том, что они «отнимали от мира его слуг» и воспитывали лучших людей не для служения миру.

– «Хотел бы и я, – возражает таковым, между прочим, св. Златоуст, – и не меньше, а даже гораздо больше вашего, и даже часто молил, чтобы миновалась надобность в монастырях, и чтобы столько благочестия было и в городах, чтобы никому никогда не нужно было убегать в пустыню. Но так как все пришло в беспорядок, и города, где судилища и законы, полны стали беззакония и неправды, а напротив, пустыня произращает обильный плод любомудрия, то справедливость требует, чтобы вы винили не тех, которые желающих спастись исторгают из этой бури и волнения и ведут в тихую пристань, но тех, которые каждый город делают так неудобным и негодным для любомудрия, что ищущие спасения принуждены бывают убегать в пустыню»...

При всеобщей испорченности нравов, Иоанн Златоуст, видя, как затруднено воспитание детей окружающими их влияниями, советует родителям оберегать их воспитанием в монастыре, а на возражения некоторых из них: « пусть дети займутся прежде словесными науками, успешно изучат их, а потом уже перейдут к этому любомудрию», – отвечал: «если бы кто мог представить ручательство в том, что дети́, сохранят во время обучения словесности и добрую нравственность, то я не только не пожелал бы того, чтобы они, оставив города, бежали в пустыни, напротив того, не похвалял бы тех, которые бы стали склонять детей к бегству, но возненавидел бы, как врагов всего общества за то, что они, скрывая свещники и унося светильники из города в пустыню, похищают у живущих в городе самые лучшие блага. Но так как этого обещать никто не может, то какая польза посылать детей к учителям, у которых они научаются скорее порокам, нежели словесности и, желая приобрести менее важное, потеряют важнейшее – силу души и всякое доброе расположение! Когда душа целомудренна, то не будет никакой потери от незнания красноречия; а когда она развращена, то от нея – величайший вред, хотя бы и язык у такого человека был весьма изощрен, и даже тем более вреда, чем более силы в слове, – так как нечестие в соединении с искусством в слове производит гораздо более зла, чем необразованность».

Продолжая свой несоразмерный с человеческими силами подвиг в дикой, сырой и холодной пещере, Иоанн наконец совершенно ослабел, так что не мог уже удовлетворять собственными силами все нужды свои, и потому для поправления своего расстроенного здоровья возвратился в Антиохию. Св. Мелетий тогда же (в начале 381 г.), желая употребить на пользу Церкви дарования Иоаина, посвятил в сан диакона этого прославившегося уже и заслужившего общее уважение великого подвижника пустыни. Сделавшись служителем алтаря, Иоанн с усердием предался свойственной душе его деятельности, все свое время посвящал на пользу и утешение нуждающихся и вразумлял слабых в познании Божественных истин. Во время своего пятилетнего диаконства он научил таинствам веры множество крестившихся без подготовления – по случаю землетрясения, угрожавшего разрушением Антиохии, и в то же время, забывая свои болезни и немощи, продолжал назидать христиан своими изумительными и бессмертными сочинениями. В это время написал Иоанн три книги о провидении, в утешение смущаемого искушениями в борьбе с трудностями исполнения иноческих обетов бывшего друга его Стагирия.

«Умоляю тебя, – обратился к Иоанну Стагирий, – сжалься надо мною. которого ты любил, и исторгни меня из пропасти отчаяния, которому я готов предаться, ибо ничто не может сравниться с теми страданиями, которые я испытываю... И за что послано мне такое нестерпимое мучение? Почему все эти бедствия окружили меня в пустыне, при жизни более сообразной с правилами христианской нравственности, тогда как, живя в мире, я наслаждался полным благоденствием? Непрестанное смущение и страх – вот чувства, которые постоянно испытываю! О, горе мне! Бог оставил меня, и я как бы осужден навсегда быть жертвою злого духа»...

Отозвавшись немедленно и со всею полнотою просвещенной любви к своему страждущему другу, Иоанн напоминает ему, между прочим, что «скорби, искушения и все случающиеся с нами бедствия столько же, сколько и приятности в жизни, доказывают только Божие о нас промышление», – и что «если Бог и допускает злому духу наносить нам скорби и искушать нас, то это для того, чтобы приучить нас к борьбе, возбудить к бодрствованию, умножить наши венцы через победу, утвердить в духе смирения и заставить ближе прилепляться к Нему». – «Бог, – продолжал Иоанн, – каждодневно устраивает ради нашего спасения многое и великое, что известно только Ему Одному. И так как Он благодетельствует роду нашему единственно по благости Своей, не имея нужды ни в прославлении от нас, ни в каком-либо другом возмездии, то очень многого и не открывает нам. Если же иногда и открывает, то и это делает для нас же, чтобы мы, воздав Ему благодарность, этим привлекли к себе еще большую помощь Его. Будем же благодарить Его не только за то, что знаем, но и за то, чего не знаем, потому что Он благодетельствует нам не только – когда желаем того, но и когда не желаем... И Он благодеяния Свои изливает не только на добрых, но и на злых. Если же Он печется так о врагах Своих (т. е. согрешающих, поступающих против воли Его), то оставит ли без попечения верующих в Него и угождающих Ему по мере сил своих?

Итак, когда подумаешь, что ты ради Христа оставил отца, дом, друзей, родных, несчетное богатство и великую славу и между тем терпишь такую скорбь, то не упадай духом; ибо Бог не может солгать, а Он тому, кто оставил все это, обещал вечную жизнь. Ты презрел и отрешился от всего: что же тебе препятствует надеяться на Божие обещание? Гнетущее тебя теперь искушение? Но Бог обещал нам вечную жизнь не здесь. А если бы даже надлежало и здесь исполниться этому обещанию, то и тогда не следовало бы скорбеть, потому что человеку благочестивому и верующему надобно так твердо полагаться на обетование Божие, чтобы, видя и противоположные ему события, не возмущаться духом, не отчаиваться в исполнении обетований.

Но для чего Бог допускает такие события, которые противоречат обетованиям? Для того, во-первых, чтобы представить нам доказательство Своей силы, т. е. что Он может привесть в исполнение обетования, по видимому, самые невероятные; во-вторых, чтобы научить нас верить Ему во всем, хотя бы случающиеся с нами события казались противоречащими обетованиям.

Если достоинство веры состоит в том, чтобы верить тому, чего мы не понимаем, то и достоинство совершенной преданности и послушания состоит в точном исполнении воли Божией, хотя бы она противоречила нашим желаниям и хотя бы мы не понимали сокровенных причин ее.

Но тебя еще в недоумение приводит вопрос: почему чаще праведные страдают, а нечестивые блаженствуют? Вот что скажу на это: так как нам открыто Царство Небесное и показано воздаяние в будущей жизни, то уже и не стоит исследовать, почему праведные здесь терпят скорби, а порочные живут в удовольствиях, – потому что, если там каждого ожидает воздаяние по заслугам, то зачем возмущаться здешними событиями, счастливыми ли, несчастными ли? Но так как многие не хотят принимать учения о будущей жизни и воскресении, то Бог еще здесь представляет в малом виде образ суда, когда наказывает злых и награждает добрых... Если же бы здесь никто из злых совсем не наказывался, и никто из добрых не получал награды, то многие из неверующих учению о воскресении у клонились бы от добродетели, как от причины зла, а на грех смотрели бы, как на причину добра; с другой стороны, если бы здесь все получали по заслугам, то учение о суде могло бы показаться излишним и ложным».

«Не будем же роптать на Бога за то, что с нами случается, но будем Его благодарить». 

«Итак продолжай бороться мужественно и в особенности бойся уныния, расслабляющего силы души. – Главное, что может служить к твоему подкреплению в подвиге, – это память о том, что время наград и венцев есть век будущий, а настоящий – время борьбы и трудов, если только мы хотим насладиться вечным покоем и бесчисленными благами. – Обрати внимание на блаженных и доблестных подвижников, живших в прежние времена, и ты увидишь, что все они скорбями приобрели дерзновение к Богу»...

В 386 году Флавиан, преемник на Антиохийском престоле св. Мелетия, глубоко ценя высокие нравственные качества «святого диакона» Иоанна, посвятил его в сан священства и вскоре по рукоположении возложил на него обязанность говорить поучения Антиохийскому народу.

Замечательно по глубокому смирению первое слово, с которым обратился вновь освященный пресвитер к пастве своей: «неужели истинно случившееся с нами? Неужели настоящее – не ночь и сновидение, но действительно день, и все мы бодрствуем? И кто бы поверил этому, что днем, когда люди бодрствовали и не спали, убогий и отверженный юноша вознесен на такую высоту начальства... А ныне все случилось, сбылось и совершилось, как видите, и именно такое, что невероятнее сновидения: и город, столь обширный и многолюдный, народ чудный и великий, жадно внимает нашему убожеству, как будто услышит от нас что великое и превосходное»...

«Намереваясь в первый раз говорить в церкви, я хотел начатки вступительной беседы посвятить Богу, давшему нам язык, – потому что не только начатки гумна и точила, но и начатки слов надлежит посвящать Слову, так как этот плод и нам свойственнее и Самому чтимому Богу приятнее, ибо ягоду и колос произращают недра земли, обрабатывают руки земледельцев, а священную песнь рождает благочестие души, воспитывает добрая совесть, и в житницы небесные приемлет Бог... но один премудрый муж заграждает уста и устрашает, говоря: не красна похвала в устах грешника»... (Сир. 15:9). – И слово это заключает Златоуст воззванием к народу: «помолитесь, да приидет ко мне свыше великое подкрепление! я и прежде нуждался в защите, тем более теперь мне потребны многие руки и бесчисленные молитвы, да возмогу в целости возвратить залог давшему его Господу в тот день, когда получившие таланты будут познаны и введены, и должны будут отдать отчет»...

И в продолжении 12-ти лет после того – до самого его епископского служения изливалась проповедь Златоуста в церкви Антиохийской и удовлетворяла всех, хотя Антиохия вмещала в себе в то время до двух сот тысяч жителей, из которых одна половина состояла из православных христиан, а другая – из язычников, иудеев и еретиков. И проповедовал Иоанн ежедневно во время постов, и два или три раза в неделю в обыкновенные дни, не считая праздников святых, мучеников и особенных случаев. Число его бесед чрезвычайно велико, и возбуждали они полное внимание народа, постоянно во множестве стекавшегося слушать его и в избытке чувств именовавшего его то – сладкоглаголивым, медоточивым, то – устами Божиими и Христовыми. Златоустом же назвала его одна простая женщина, которая, однажды слушая его и увлеченная впечатлением чего-то прекрасного, высшего, громко воскликнула: «учитель духовный Иоанн, золотые ста! учение твое глубоко, и слабый ум наш не все может постигнуть»... С того времени и весь народ стал называть Иоанна Злотоустым, и сама Церковь удержала это название.

Замечая впечатление, производимое его словами, Иоанн говорил: «вы хвалите слово; вы принимаете увещание с великим шумом и рукоплесканиями... но лучше выразите похвалу делами: такой ищу похвалы, такого рукоплескания самыми делами».

Постоянно стараясь подражать св. Апостолу Павлу, жизнь которого Иоанн тщательно изучал и любовь к которому Иоанна есть идеал любви одного человека к другому, он имел целию жизни – попечение о всякой душе; все дарованные ему свыше силы он употреблял на то, чтобы просветить, научить, привести к Богу и спасти всех, делаясь подобно Павлу всем для всех, чтобы всех приобрести Иисусу Христу. Но как ни велико было усердие, как ни значительно содействие к возвышению нравственности в народе, все же недостаточно ее было для уврачевания всех зол, происходивших от закоренелой испорченности нравов того времени, о которой сам он говорит в следующем описании: «бедствия, угнетающие теперь святую Церковь, нисколько не меньше, что я говорю? – они еще гораздо более, чем были в предшествовавшие века. Не говорю здесь ни о предвещаниях, ни о гаданиях, ни о гороскопе (гадания по часу рождения), ни о значках, ни о колдовстве, ни о таинствах магии, ни о тысяче других суеверных обычаев, которым предавались весьма многие из христиан. Я ищу между овцами словесного стада истинных христиан, и не нахожу. Есть ли такие, которые не злословили бы своих братьев, не имели зависти, не предавались ненависти и мщению, которые не увлекались бы сладострастием или скупостию? Какое растление в юношах и небрежение в стариках! Никто не хочет заниматься воспитанием детей. Язычники смотрят на нас внимательно; святость нашей жизни должна бы руководить их к Богу и возбуждать к лучшей жизни; но увы! на деле выходит противное. Как могут они обратиться от заблуждений язычества, когда видят в нас те же желания, те же страсти, как и у них; когда мы нисколько не уступаем им в славолюбии; с такою же жадностию гоняемся за почестями и достоинствами земными. Что может их побудить к принятию христианской веры, когда они видят, что ты, при лучшем веровании, проводишь такую же земную и преступную жизнь, так же восхищаешься и любишь богатство, ищешь удобств жизни и содрогаешься при одной мысли о смерти? Не столько ли же мало мы выражаем терпения при постигающих нас бедствиях, болезнях и всех вообще невыгодах земного жития? Не с такою ли же стремительностию бежим в цирк и театр, как и они, чтобы потом погрязнуть в тине плотских наслаждений? Итак, могут ли они, смотря на наше преступное поведение, верить в те Божественные истины, которые мы им проповедуем? Что может их убедить? Чудеса? Но они в настоящее время немногочисленны. Святость нравов? Но почти ничья жизнь не служит образцом для нее. Величие и многообъемлемость вашей любви? Но наши души совершенно опустели; в них нет и следа этого теплого чувства... Итак, мы служим причиною нечестия язычников и мы отдадим отчет Богу за то препятствие к их обращению, которое представляем им своими испорченными и расслабленными нравами. Ах! взойдем в самих себя, пробудимся от глубокого усыпления, будем проводить жизнь небесную и подвизаться, как борцы жизни вечной».

Особенно часто и красноречиво проповедовал св. Златоуст о милосердии к бедным. Бедности он сочувствовал вполне. Истинную бедность он называл безопасным убежищем, спокойною пристанью, непрестанным упражнением в истинной мудрости, подражанием жизни ангельской и путем к небу. «Душа истинного бедняка христианина и покорного воле Промысла, – говорил он, – блестит, как золото; подобно перлу сияет; она свежа и благоуханна, подобно розе; ее не подтачивает червь зависти, не расхищает ненасытная страсть стяжательности и не возмущают заботы об этой жизни. Правда, она не повелевает людьми, но ей повинуются демоны, она удалена от великих земли повелителей, но зато приближается к Самому Богу; она не ведет войны с людьми, во зато имеет сотрудниками в духовной борьбе самих ангелов; она не владеет слитками золота и серебра, не имеет никаких сокровищ, но она так богата своею бедностию, что за ничто считает все богатства мира».

Для большего убеждения жестокосердых богачей Иоанн сделал статистический обзор бедных, находившихся в Антиохии. «В этом городе, – говорил он, – находится 20 тысяч богатейших жителей, 60 тысяч также с изобильным достатком, 80 тысяч живущих своим трудом и только 20 тысяч так называемых – нищих. Если бы все эти лица с преизобилующим состоянием разделили между собою бедных, нуждающихся в ежедневном пропитании и необходимой одежде, то едва один или два достались бы на десятерых. Церковь Антиохийская питает до трех тысяч нуждающихся, не смотря на то, что доходы ее далеко не так велики, как доходы одного из богатейших граждан города. Какое извинение представим и мы на суде Божием, в чем найдем мы для себя спасение, проводя жизнь в пиршествах, неге и сладострастии, тогда как бедные умирают от голода, холода и других гибельных следствий нищеты»...

«Милосердый Господь Иисус Христос повелевает принимать даже самых презренных, – взывает св. Златоуст к терпимости и великодушию состоятельных людей, – потому что и хотя бы принимаемый тобою не был ни ученик, ни пророк, ни праведник, все же он – человек, который с тобою в одном живет мире, одно и то же видит солнце, имеет такую же душу, одного и Того же Владыку, приобщается одних и тех же с тобою таинств, к тому же призывается небу, и совершенно в праве требовать от тебя призрения, будучи беден и нуждаясь в необходимой пище».

Иоанн увещевает подавать милостыню – не укоряя, не браня, не тяготясь теми, которые кажутся недостойными. «Неужели не знаешь ты, – напоминает он, – сколько и одно слово может или ободрить, или привести в уныние, ибо сказано: лучше слово, нежели даяние (Сир. 18:16). – Неужели не рассудишь, что сам на себя подъемлешь меч и наносишь себе жесточайшую рану, когда обруганный тобою нищий пойдет от тебя безмолвно, воздыхая и обливаясь слезами? Нищего посылает к тебе Бог. Итак, обижая его, подумай, кому делаешь обиду, когда Сам Бог посылает его к тебе и тебе велит подавать. Он Сам посылает к нам нищих, и когда даем, даем Божие».

Сам же св. Златоуст отдавал все, что имел, когда же не имел у себя ничего, то своим душевным, красноречивейшим ходатайством возбуждал в других сострадание к несчастным и способствовал к тому, чтобы они не оставались беспомощными.

Этому усердному, неутомимому покровителю бедняков привел Бог восстать на защиту и самых богатых и всех граждан своего города. Это было в то время, когда народ, раздраженный новым налогом, наложенным по военным обстоятельствам, произвел открытое возмущение: чернь, доведенная до ярости разными подстрекателями, свергла императорские статуи, волочила их по улицам и, наконец, разбила в куски с дерзкими при этом насмешками и ругательствами... К вечеру эта народная буря утихла и ее заменила зловещая тишина... Опомнившиеся бунтовщики пришли в ужас при сознании того, чего они могли ожидать... Дело было неисправимо, курьеры уже неслись из Антиохии с донесением императору Феодосию. В городе же начались разыскания виновных и темницы переполнялись заподозренными в возмущении людьми всякого возраста и состояния.

Не имев сил воспрепятствовать народному восстанию, Иоанн молчал в первые дни страшных событий: «скорбь не позволяла слову его свободно излиться из сердца, а уныние, облегавшее души Антиохиан, подобно непроницаемому облаку, не давало доступа к ним слову учителя». Но по прошествии недели, когда сердца их смирились, смягчились и почувствовали расположение принять с доверием слова пастыря, он вошел на кафедру с убедительным словом о покаянии и утешении.

– «Что мне сказать, и о чем говорить? – начал он, обращаясь к народу, – теперь время слез, а не слов; рыданий, а не речей; молитвы, а не проповеди. Так тяжко преступление, так неизлечима рана, так велика язва: она выше всякого врачевства и требует помощи свыше».

«Ничего не было славнее нашего города; теперь ничего не стало жальче его. Жители его как пчелы, жужжащие около улья, каждый день толпились на площади, и все до сих пор почитали нас счастливыми за такое многолюдство. Но вот, этот улей опустел, потому что как пчел дым, так и нас разогнал страх... Недавно наш город подвергся землетрясению, а теперь содрогаются самые души жителей; тогда колебались основания домов, теперь содрогается у каждого самое основание сердца. Все мы каждый день видим смерть перед глазами, живем в непрестанном страхе и терпим наказание Каина, страдая более, нежели заключенные в темнице и выдерживая осаду необыкновенную и новую, ужаснее которой и вообразить нельзя»...

«Но – предайте мне ваши души, преклоните ваш слух, отбросьте печаль! – поспешает пастырь ободрить унывающих, – возвратимся к прежнему обычаю, и как привыкли мы всегда быть здесь с благодушием, так и теперь сделаем, возложив все на Бога. Это послужит нам и к прекращению бедствия, потому что когда Он увидит, что мы со вниманием слушаем Его слово и в самое бедственное время не оставляем любомудрия, то скоро подаст нам помощь и совершит благую перемену и тишину в настоящей буре. Христианин и тем должен отличаться от неверных, чтобы все переносить благодушно и, окрыляясь надеждою будущего, воспарять на высоту, недоступную для человеческих бедствий. На скале стоит верный, и потому недоступен ударам волн. Пусть воздымаются волны искушений, они не достигнут его ног: он стоит выше всякого такого навета. Не упадем же духом, возлюбленные! Не столько мы сами заботимся о своем спасении, сколько сотворивший нас Бог; не столько мы печемся, чтобы не потерпеть какого-нибудь бедствия, сколько Тот, Кто даровал нам душу и затем дает еще такое же множество благ. Окрылим себя такою надеждою и будем благодушно ожидать, что благоугодно будет Господу сотворить с нами».

Между тем, при увеличившемся смущении народа, когда разнесся слух, что Антиохия будет до основания разрушена, так как разгневанный Феодосий будто бы поклялся «провести по этому городу плуг на страх неблагодарным и беспокойным народам», – престарелый епископ Флавиан решился сам отправиться в Константинополь, чтобы умолять императора помиловать виновных, но раскаивающихся Антиохиан.

В отсутствие святителя Иоанн еще усерднее служил народу, утешая и ободряя его, возбуждая в нем раскаяние и внушая мужество для перенесения настоящих и предстоящих ему испытаний. – «Не следует бояться ничего, кроме греха, – поучал Иоанн, – из всех зол человеческих один грех есть настоящее зло, а не бедность, не болезнь, не обида, не бесчестие, и даже не смерть. Эти несчастия для любомудрствующих таковы только по имени, а не на самом деле; прогневать Бога и сделать что-либо Ему неугодное, вот – истинное несчастие! В самом деле, что страшного в смерти? – скажи мне. То ли, что она скорее приводит в тихую пристань и в ту безмятежную жизнь? Если и не умертвит тебя человек, то самый закон природы в известный срок разве не разлучит тела с душою? Пусть теперь и не случится того, чего мы боимся, но это будет спустя немного. Говорю так не потому, чтобы ожидал я чего-либо страшного или печального, но потому, что стыдно мне за тех, которые боятся смерти. Ожидаешь ты таких благ, их же око не виде, ухо не слыша и на сердце человека не взыдоша (1 Кор. 2:9), и не спешишь насладиться ими? нерадишь и медлишь, и не только медлишь, но еще боишься и трепещешь? И как тебе не стыдно скорбеть из-за смерти, когда Павел воздыхал из-за настоящей жизни?»...

Эти благодатные поучения свои (числом – 19) Иоанн говорил в продолжение великого поста, и народ под влиянием их со дня на день заметно очищался духовно; цирк и театр были забыты; не слышно было более соблазнительных песен и хохота, раздававшихся прежде на улицах и площадях; все были полны покаянного и молитвенного настроения; даже торговые лавки были закрыты, и весь город как бы превратился в церковь. – «Вы и ваша совесть – свидетели, – говорил им по этому поводу Иоанн, сколько пользы мы получили от настоящего искушения. Невоздержный теперь сделался целомудренным, дерзкий – более скромным, беспечный – заботливым, никогда не видавшие церкви, но проводившие все время на зрелищах, теперь по целым дням находятся в храме. Опустела площадь, но наполнилась церковь; та возбуждает печаль, эта подает духовную радость и веселие»...

Между тем Флавиан явился к императору, и Бог помог ему смягчить гнев и тронуть сердце Феодосия сильным христианским словом. Не оправдывая преступления возмутившихся против царского постановления и оскорбивших его особу низвержением статуй отца его и умершей императрицы Флакиллы, память о которых для него была дорога, святитель обратился только к великодушию императора и умолял его, по примеру Христа, простить виновных, чтобы тем прославилась вера христианская, дающая силу прощать врагам... – И Феодосий простил, – и даже, жалея пребывающих в страхе и трепете своих оскорбителей, торопил Флавиана возвращением к ним: «знаю, – сказал он, – что теперь души их возмущены, и много еще следов несчастия: иди – утешь. Когда увидят кормчего, то и не вспомнят о минувшей буре, но совсем изгладят и самую память о бедствиях»...

К самому празднику Пасхи возвратился Флавиан в Антиохию и обрадовал народ вестию о прощении. Весь город собрался в храм, и ликовал, и благодарил святителя. Иоанн же особым словом приветствовал народ и в заключение сказал:

– «Вы встретили нашего пастыря, украшая улицы факелами и венками, и праздновали, как бы при возрождении своего города; то же делайте и во всякое время, только иным образом: украшая себя не цветами, а добродетелью, возжигая в сердцах ваших светильники добрых дел, радуясь духовною радостию и непрестанно благодаря Бога не только за прекращение бедствий ваших, но и за то, что Он вам их послал».

С 389 г. св. Златоуст занимался толкованием св. Писания; он произнес Антиохийскому народу 75 бесед на книгу Бытия, 58 на псалмы, 90 бесед, составляющих и до сих пор лучшее из всех толкование на Евангелие Матфея, 88 на Евангелие от Иоанна, 32 беседы на послание к Римлянам, 74 на оба послания к Коринфянам, занимающих первое место между его творениями, – 1 толкование на послание к Галатам, 24 беседы на послание к Ефесеям, на оба послания к Тимофею 28 бесед. Он сказал также несколько бесед о Лазаре, о покаянии, 21 беседу Антиох. народу по случаю восстания, поучения против аномеев и иудеев и множество бесед на разные случаи.

Слава этих писаний, имевших могущественное влияние при жизни Иоанна, после смерти его распространилась повсюду: «не знать таких прекрасных творений – значит то же, что не видеть солнца в самый полдень, – говорит о них живший в одном веке с Иоанном св. Исидор, выражая удивление и сожаление, что они оказались неизвестными одному из друзей его, – возможно ли читать сочинения Златоуста, не восхищаясь ими? Есть ли такой бесчувственный человек, который не возблагодарил бы Провидение, даровавшее миру такое блистательное светило?»

Чувствуя, что не бесплодно подвизается для общего блага, так как нравственность в народе значительно возвысилась, и даже иудеи, язычники и еретики, обличаемые им, не дерзали уже возвышать голоса, Иоанн, привязанный к своей пастве отеческою любовию, рад был бы и до конца своей жизни продолжать свою священническую деятельность, но так как силы его часто изменяли ему, недуги увеличивались, то он подумывал иногда о возвращении в горы и успокоительной жизни среди чудных пустынников, среди которых и смерть казалась ему особенно отрадною, – но Богу угодно было призвать его к новой и бурной борьбе, которая должна была привести подвижника к вожделенному отечеству не иначе, как мученическим путем...

Когда в 397 г. скончался в Константинополе архиепископ Нектарий, преемник Григория Богослова, то между тем, как двор был в нерешимости, кого избрать на его место, евнух Евтропий, первый министр императора Аркадия, имевший большое влияние на него, указал ему на Иоанна, которого он узнал во время своего путешествия на Восток и слава о котором уже была распространена по всей империи. И тогда, по единодушному желанию императора, клира и народа решено было избрать Златоуста на кафедру столицы. Но недоумевали, каким образом взять у Антиохии ее любимого святителя, не возбудив общего ропота и даже восстания? Поэтому положено было прибегнуть к хитрости: правитель Востока Астерий пригласил Иоанна посетить вместе с ним загородные места мучеников, и когда, ничего не подозревая, Иоанн согласился на это, то Астерий, выехав с ним из города до станции, здесь передал Иоанна посланным от императора, которые немедленно отвезли его в Константинополь, где был он 26-го февраля 398 г. торжественно посвящен в сан архиепископа Константинопольского, не смотря на сопротивление со стороны Александрийского патриарха Феофила, который, ради своих личных целей, желал доставить это место одному пресвитеру Исидору, и, так как это ему не удалось, то он сделался врагом Иоанна и вражда эта навлекла на Иоанна бесчисленные бедствия

Не в блистательном состоянии нашел Иоанн дела церковные, запущенные в продолжение 16-тилетнего управления Церковию Нектария, не отличавшегося ни знанием, ни ревностию, ни святостию своего великого предшественника Григория, и потому усиленная деятельность предстояла Иоанну, чтобы привести все в надлежащее благоустройство; но ему ли, облагодатствованному и укрепленному новыми дарами Святого Духа, было отступить или не преодолеть всех трудностей своего нового подвига, и, действительно, почти необозримы те дела, которые он совершил на вновь открывшемся для него поприще.

В высшем сане, при усложнившейся деятельности, Иоанн не оставлял своих строгих иноческих подвигов. Пользуясь малейшею возможностию, он уединялся для молитвы, чтения и письменных трудов.

Очень малое время уделял для сна и не изменял посту, не вкушая ничего иного, кроме ячменного хлеба с водою.

Подавая пример полнейшего воздержания, Иоанн обратил строгое внимание на исправление духовенства, многие члены которого заявляли себя корыстолюбием и наклонностию к роскоши; он убеждал священнослужителей удаляться от шумных обществ, заниматься предметами духовными, заботиться об исполнении своих священных обязанностей и не подавать повода мирским людям к осуждению тем, что некоторые из лиц духовного звания, не связанные браком, под разными предлогами, держали в своих домах женщин. Сделав, что мог, для исправления пороков, омрачавших честь дев и алтаря, Иоанн заботился и о преобразованиях в благоустроении состояния вдов. Некоторые из них были избираемы в диакониссы, обязанность которых состояла в научении догматам веры новопросвещаемых жен и в служении иногда при совершении крещения; также должны они были упражняться в делах благочестия, и находились под покровительством Церкви; но и между обществами этих вдов, звание которых было очень распространено в IV стол., особенно в Константинополе, закрались расслабления и злоупотребления. На это также обратил внимание ревностный и благочестивый святитель: однех утверждал в непоколебимом пребывании верными предпринятому подвигу, другим советовал лучше вступить в брак, чем несообразным с их званием или подозрительным поведением подавать повод к хуле или клевете на веру христианскую. И его слова, его писания и советы, а главное, пример его святой жизни возбуждали в них спасительное сознание и воодушевляли к усердию в делах благочестия. Между этими диакониссами была замечательна по своим добродетелям Олимпиада, находившаяся во главе многочисленного общества вдов, свято подвизавшаяся под руководством Иоанна, глубоко-преданная ему, много служившая и к его утешению, и которой суждено было потерпеть, вместе с своим пастырем, многие и тяжелые гонения.

Неутомимо заботясь об исправлении посвященных на служение Богу сословий, Иоанн заботился и о всех прочих верующих, вверенных его попечению, и прежде всего старался он внушать всем без различия необходимость молитвы общественной и частной. Чтобы утвердить в народе усердие к молитве, а также к посещению темниц, к благотворительности, Иоанн учредил (как и в Антиохии) чтение псалмов в церкви, пение священных песней в домах, в мастерских и среди работ полевых.

«Ничто, – говорит он при разъяснении 41-го псалма, – так нс возбуждает и не окрыляет душу, ничто с такою силою не отторгает ее от земли и не разрешает от уз плоти, ничто не располагает столько к любомудрию и не возвышает над всем житейским, как гармоничный стих и священная песнь, сложенная по закону ритма. Природа наша так услаждается песнопением и стихами, такое имеет с ними сродство, что и грудные дети, если плачут и беспокоятся, то усыпляются ими. Кормилицы, нося их на руках, ходят туда и сюда и, напевая им детские песенки, тем и утешают их беспокойный плач. Часто также и путешественники, в жаркий полдень едущие на подъяремных животных, поют и пением облегчают тягость путешествия. Равно и земледельцы, выжимают ли сок из виноградных кистей или другое что делают, обыкновенно поют. И мореходцы, работая веслами, то же делают. Наконец, и женщины, когда ткут или спутавшиеся на стане нити разбирают челноком, иногда каждая порознь, иногда все в один голос, поют какую-нибудь песню...

«Все же, и женщины и путешественники, и земледельцы и мореплаватели делают это для того, чтобы пением усладить труды свои, так как душа, при звуках стихов и песней, легче может выносить все – и скуку и труды. Итак, если этот род увеселения так сроден душе нашей, то Бог, в предотвращение того, чтобы люди не обольщались и не развращались песнями худыми, установил псалмы, которых свойство таково, что от них человек получает и удовольствие, и пользу. От мирских песней бывает много вреда, развращения и других зол, потому что все то, что есть в них худого и безнравственного, проникая в душу, ее расслабляет и развращает. Напротив, духовные песни доставляют великую пользу и назидание: это источники освящения, руководители к любомудрию, потому что и слова в них очищают душу, и Св. Дух нисходит в души поющих их, так как те, которые поют псалмы с сознанием, действительно призывают на себя благодать Его, которая освящает и уста и души поющих. Это я говорю не с тем, чтобы только вас самих расположить к псалмопению, но чтобы вы и детей и жен своих учили петь духовные песни, не только во время домашних занятий, но в особенности при трапезе».

Призывая народ к молитве, Иоанн поучениями своими вызывал в нем и другие духовные силы, и слово его поражало и также могущественно действовало и здесь, как в Антиохии. Он пользовался всеми случаями, чтобы развивать в народе христианское благочестие, и труды его не остались безуспешными. Вместо цирков и зрелищ народ стал усердно посещать храмы и так полюбил Иоанна, так жаждал его речей, что ежедневно стекался к нему во множестве и теснился вокруг него, чтобы нс проронить ни одного его слова. Христианская деятельность святителя простиралась и за пределами Константинополя: его стараниями многие из Скифов, Готфов, зараженных арианством, и даже язычников Финикийских обратились к православию. Св. Прокл, епископ Константинопольский, в похвальном слове св. Златоусту говорит: «он отовсюду отогнал заблуждение, в Ефесе обличил обман Мидянина, во Фригии обесчадил так называемую мать богов, в Кесарии обнажил бесчестность публичного распутства, в Сирии упразднил синагоги, враждовавшие на Господа, в Персии посеял слово благочестия; повсюду насадил корни православия».

Иоанн ограждал свою церковь Богосдужебными уставами; изложил письменно чин литургии (известной с тех пор под именем Златоустого), сократив чин литургии, сокращенной прежде того св. Василием Великим из древнего чина Иерусалимской церкви. Причиною этого сокращения Прокл поставляет снисходительную любовь Златоуста к народу, который тяготился продолжительностию древней литургии и оттого иногда не посещал литургии, или, посещая, ослабевал во внимании к ней.

«Предохраняя православных от сетей ариан, которые приятным пением при крестных хождениях в праздники уловляли их к себе, Иоанн также установил в Константинополе крестные ходы с пением антифонов, восприявших начало в Церкви Христовой от Апостолов, и православные, – говорит Созомен, – сделались замечательнее приверженцев противной ереси, так что превзошли их и многочисленностию и благолепием, ибо им предшествовали и серебряные знаки крестов в сопровождении горящих светильников».

Во многих селениях христианских Иоанн жертвами благотворителей, которых он умел расположить своими увещаниями, созидал святые храмы.

Всегда и неусыпно заботясь о возлюбленных им бедных, святитель « отделил часть доходов епископских на содержание больницы и построил богадельни, смотрение за которыми поручил двум благочестивым пресвитерам; для больных избрал врачей и других прислужников. Убеждал и всех верующих в Константинополе – каждому иметь в доме своем приют для бедных и подражать первым христианам, у которых все было общее».

В продолжение немногих лет управления Константинопольскою церковию Иоанном она успела придти в цветущее состояние. «Духовенство было устроено, симония уничтожена, ереси стеснены, бедные и больные снабжены посильным вспомоществованием; монашествующие, девы и вдовицы представляли высокие образцы нравственного усовершенствования. Даже те, которые жили только для мира, которые, можно сказать, с бешенством устремлялись на игры цирка и театральные представления, уступили наконец неутомимой ревности и увлекательному красноречию своего пастыря, оставили свою рассеянность и перестали ходить в театры, а вместо того с радостию ходили в церковь Божию. Одним словом, Константинополь совершенно переменился, и все это произвел один человек, человек, воодушевленный любовию, вооруженный всепобеждающим даром красноречивого слова. – Между тем, и у этого человека оказались враги.., и даже не мало врагов во всех слоях общества: это были те (в особенности из духовных лиц), для которых чистая жизнь святителя служила сама по себе безмолвным укором, не говоря уже об обличениях, которым подвергались их пороки со стороны ревностного проповедника правды и добра.

Все они изыскивали случай к оклеветанию Иоанна и распускали о нем нелепые слухи, перетолковывая в дурную сторону каждое его слово, каждый поступок. Некоторые из них, в том числе несколько знатных и богатых женщин, имея доступ ко двору, старались склонить на свою сторону императрицу Евдоксию и успели внушить ей, что Иоанн позволяет себе в своих поучениях в храме оскорблять царицу бросающими на нее тень намеками. Этого было довольно, чтобы возбудить чувство мести в гордой и раздражительной женщине, собственная совесть которой свидетельствовала ей, что и она не чужда пороков, напр. сребролюбия, тщеславия и любви к роскоши, за которые Иоанн угрожал судом Божиим с кафедры своей... Евдоксия жаловалась императору, поручала делать выговоры Иоанну за его смелые речи; он же чрез посланных ее отвечал ей: «не могу не слышать голоса обиженных и плачущих; не могу не обличать согрешивших: я – епископ, и мне вручено попечение о душах. Поэтому я должен неусыпным оком на все смотреть, принимать от всех прошения, всех наставлять и некающихся укорять, ибо я знаю, как опасно не обличать беззаконий. Если умолчу о беззаконии и неправде, то заслужу обвинение пророка: священники утаили путь Господен (Ос. 6:9). И Апостол учит нас: проповедуй слово, настой временно и безвременно, обличай, угрожай, увещевай (2 Тим. 4:2). Я обличаю беззакония, но не творящих беззаконния; не называю никого, но учу всех не делать зла, не обижать ближнего. Если же кого из слушателей моих совесть обличает в неправедном деле, то ему не на меня, а на себя самого следует негодовать; следует ему и стараться исправить жизнь свою. Если царица не знает зла за собою, то ей не за что сердиться; она скорее должна радоваться, что я усердно наставляю на добро подданных ее. Я не перестану говорить правду, потому что я должен более угождать Богу, нежели человеку».

Раздраженная в высшей степени императрица окончательно решилась действовать против Иоанна. Она вошла в сношения с злейшим врагом его – Феофилом Александрийским, вызвала его в Константинополь, и тот, вооруженный разными, хотя и несправедливыми притязаниями на святителя, но рассчитывая и на слабость характера императора Аркадия, и на сочувствие Евдоксии, и на содействие епископов, клира и разных сильных лиц, негодовавших на Иоанна за его обличения, поспешил в столицу, с тем, чтобы составить собор против Иоанна. Он состоялся в 402 г. в предместье Халкидона, называемом Дубом, из 45 епископов под председательством Феофила. На собор съехались большею частию такие, которые по каким-либо причинам питали вражду против Иоанна, между прочим и такие, которых он лишил епископства. Не затруднились они выставить множество обвинительных пунктов (до 29-ти), о справедливости которых можно судить по тому, что Иоанна обвиняли то за то, что он милостив к грешным и язычникам, то за то, что он строг к духовенству; обвиняли в том, что он «всегда ел один и никого не приглашал к себе», что он надменен и скуп, осуждали за несоблюдение некоторых обрядов, придавали такое значение разным его словам и действиям, какое только может измыслить самая недобросовестная и злобная клевета, и призывали его на суд к ответу по всем этим обвинениям.

Между тем составился и другой собор из 40 епископов в Константинополе в защиту св. Златоуста. Он представлял Дубскому собору, что ни Феофил не имеет права судить дел не своей области, ни Иоанн и никакой епископ не может быть судим вне своей епархии. Это привело в такое неистовство членов Дубского собора, что они отозвались разными насилиями представителям противного мнения. Узнав об этом, Иоанн отказался явиться на суд Дубского собора, требуя, чтобы его судил вселенский собор, и чтобы были удалены его враги. Не смотря на отказ Иоанна, его призывали еще четыре раза и, наконец, поставив ему в вину то, что он, будучи зван, не повиновался, низложили его. Слабохарактерный Аркадий, которому неповиновение Иоанна представили в виде оскорбления августейшего лица, повелел сослать архиепископа в заточение...

Как только весть об этом дошла до народа, то он бросился к храму, где находился в то время любимый его святитель, чтобы оберегать его от насилий: первая стража, пришедшая за Иоанном, была отбита; когда же через два дня снова было прислано определение императора, то Иоанн решился отдаться в руки присланного за ним, но перед этим простился с народом, обратившись к нему с следующею речью: «Сильные волны, жестокая буря! Но я не боюсь потопления, потому что стою на камне... Пусть свирепствует море: оно не может сокрушить камня! Пусть подымаются волны: они не могут поглотить корабля Иисусова! Скажите, чего бояться мне? Неужели смерти? – Для меня жизнь – Христос, а смерть – приобретение (Фил. 1:21). Неужели ссылки? Господня земля и исполнение ее (Пс. 23:1). Неужели описи имения? Мы ничего не принесли в мир; конечно, ничего не можем и изнести из него (1 Тим. 6:7). Презираю я устрашения мира сего и посмеваюсь над его благами. Не боюсь нищеты, не желаю богатства; не боюсь смерти и не желаю жизни, разве только для вашего успеха. Для того говорю я о настоящих моих обстоятельствах, для того обращаюсь к вам, чтобы вас успокоить. Никто не может разлучить нас. Что Бог соединил, того человек разделить не может. Если брак расторгнуть нельзя, то тем более невозможно расторгнуть Церковь Божию. Ничего нет сильнее Церкви. Как многие тираны покушались разрушить ее! Но ни мало не успели. Где теперь эти враги? Никто не говорит о них: все они забыты. Где Церковь? Она сияет светлее солнца. Если христиане остались непобедимы, когда их было немного, то можно ли победить их теперь, когда вся вселенная исполнена благочестием? Не тревожьтесь настоящим событием; покажите мне в одном любовь вашу – в непоколебимой вере. Я имею залог Господа, и не полагаюсь на силы мои. Я имею Его Писание. Оно мне опора, оно мне крепость, оно мне спокойная пристань. Пусть вся земля придет в смятение: у меня есть Писание, я читаю его; слова в нем для меня – стена и ограда. Какие слова? Аз с вами есмь до скончания века (Мф. 28:30). Христос со мною; кого мне бояться? Пусть поднимаются на меня волны, пусть море, пусть неистовство сильных! Все это для меня слабее паутины. Вы одни удерживаете меня своею любовию. Я всегда молюсь: да будет воля Твоя, Господи! Не как хочет тот или другой, но как Ты хочешь.

Вот моя крепость, вот мой камень неподвижный; вот моя трость непоколебимая. Если Богу угодно, то да будет! Если Ему угодно оставить меня здесь, благодарю Его. Я буду благодарить Его, где ни захочет Он меня поставить. Ни от чего не приходите в смущение. Старайтесь быть в молитве... Где я, там и вы; а где вы, там и я. Мы одно тело. А тело от головы, как и голова от тела, не отделяется. Мы разделяемся местом, но любовию соединены; даже смерть не может разлучить вас. Хотя и умрет тело мое, но душа будет жива и станет вспоминать об этом пароде. Вы мне родные мои, вы моя жизнь, вы моя слава: как я могу забыть вас... Если вы преуспеваете, это слава мне; и жизнь моя, как богатство, лежит в сокровищнице вашей. Я готов тысячекратно положить душу свою за вас... все претерпеваю за любовь мою к вам, потому что все предпринимаю, чтобы вам доставить безопасность, – чтобы никто чужой не вошел в стадо мое, – и оно сохранилось непорочным»....

Сказав свое слово, Иоанн отпустил народ и предал себя в руки царского чиновника. В ту же ночь был перевезен в Пренету – в Вифинии.

Но лишь только пронесся слух об удалении святителя, народ пришел в сильное негодование не только против епископов, но и против царя и, окружив дворец, требовал возвращения своего любимого пастыря, но – напрасно: никто не слушал его. Между тем наступила ночь и как бы заодно с волнением людей забушевали и стихии, и весь город был потрясен сильным землетрясением. «Это – казнь Неба! – раздались тогда крики со всех сторон, – это проявление гнева праведного Неба! Горе нам! погибли мы, если святой епископ не будет возвращен»...

Императрица, испуганная и волнением народным, и землетрясением, удары которого особенно чувствуемы были во дворце, поспешила послать Иоанну письмо, в котором уверяла его, «что она невинна в устроенных против него замыслах и что уважает его, как Божиего служителя и тайноводителя ее детей», при чем умоляла его скорее возвратиться в столицу и спасти город от опасности; посол за послом спешили к Иоанну с повторением просьб императора и императрицы; он возвратился, но, остановясь в одном предместье, в загородном дворце близ Анаплы, отказался вступить в самый город, прежде чем новый собор не рассмотрит его дела; однако же, ради успокоения волнующегося народа и сопровождаемый жителями, которые шли с зажженными свечами и воспевали приготовленные на этот случай песнопения, торжественно вступил в город и вошел в храм, благословил народ и излился славословием Господа: «Благословен Бог, удалявший меня! Благословен Он, возвративший меня! Благословен Бог, попустивший на меня бурю, и благословен Он, удаливший ее! Я говорю это для того, – заключил Иоанн», – чтобы расположить вас к благодарению Бога, Пришло благополучие, благодари Бога, и благополучие твердо будет. Пришли несчастия, – благодари Бога, и несчастия прекратятся»... На другой день снова святитель беседовал с народом, и храм наполнился такими восторженными рукоплесканиями, что Златоуст должен был прекратить беседу, не кончив ее.

Вскоре собор, составившийся в Константинополе из 70 епископов, уничтожил определение собора Дуба, но св. Златоуст, не удовольствовавшись этим, просил императора, чтобы он созвал для суда над ним тех самых епископов, которые его обвинили. Вследствие этого разосланы были указы к Феофилу и его соучастникам, но все они уклонились. Феофил, не смотря на наступавшее зимнее время, тайно отплыл в Александрию. Иоанн же вступил вновь в управление своею паствою. Но ненадолго. Враги его, еще сильнее вознегодовавшие па него за его торжество, неусыпно искали случая низвергнуть его, и случай этот не замедлил представиться. Спустя два месяца, по возвращении Златоуста, перед Софийским храмом была поставлена статуя в честь Евдоксии; по этому случаю, для увеселения народа, в воскресный день были устроены публичные игры и зрелища. Префект города – из секты манихеев, но не вполне отставший от обычаев языческих, поусердствовал об увеселениях до того, что допустил всякое невоздержание, и некоторые из народа среди игр и пляски до того увлеклись, что это произвело замешательство при Богослужении, к которому не мог равнодушно отнестись благочестивый святитель и, выйдя к народу, сказал ему слово, в котором горько жаловался на оскорбление, причиненное храму, нападал на пристрастие к зрелищам и обвинял не только присутствовавших при этих зрелищах, но и допустивших их. Это послужило поводом раздражить снова императрицу, в глазах которой Иоанн был выставлен ее врагом, не хотевшим даже потерпеть почестей, учрежденных в честь ее статуи. Под ее влиянием Аркадий снова допустил собор (в марте 404 г.), который однако же, после долгого обсуждения обвинительных пунктов против Иоанна, принужден был объявить императору, что не находит твердого основания для низложения архиепископа и представляет решение дела его власти. Между тем враги Иоанна не бездействовали и успели склонить императора подписать указ об изгнании архиепископа.

Вечером, накануне Пасхи, 400 вооруженных солдат ворвались в храм, где был Иоанн с епископами и паствою, и стали разгонять народ; тысячи готовившихся к крещению бежали из храма, многие были убиты: «что происходило при этом смятении, – говорит Созомен, – о том с намерением умалчиваю, чтобы описания моего не прочел кто-нибудь из язычников»... Иоанна отвели в дом, откуда он не выходил в продолжение двух месяцев, пока не получил царского указа отправиться в ссылку. Перед отъездом простился он в церкви с епископами и преданными ему служителями Церкви; уходя, сказал им: «пребывайте в единении мира, а я иду немного отдохнуть... Потом зашел в притвор крещальный и, прощаясь с Олимпиадою диакониссою и другими, сказал: «конец мой, кажется, приблизился; я кончил свое дело, и вы, может быть, уже не увидите более моего лица.. Продолжайте служит Церкви с таким же усердием, как и причине, и вспоминайте обо мне в ваших молитвах»... Затем, уклоняясь от прощания с народом, ожидавшим его выхода из церкви, вышел с противуположной стороны и, сев на корабль с присланным за ним чиновником, переправился в Вифинию 20-го июня 404 г. – В самую ночь отъезда его произошел сильный пожар, истребивший храм св. Софии, сенат и много общественных и частных зданий; враги Иоанна обвинили в поджоге приверженцев его и жестоко стали преследовать подозреваемых. Чтобы вынудить, между прочим, признание в мнимом поджоге у одного молодого чтеца Евтропия, его пытали бичами, палками ιι ногтями по ребрам и щекам, жгли тело его и, не достигнув признания в том, чего ни он и никто из христиан не мог совершить, бросили в темницу, где он и скончался. По этому же поводу была привлечена к ответу и диаконисса Олимпиада.

– Сожжение церкви не могло быть целию той, которая огромное свое состояние употребила на храмы Божии, – отвечала она; тем не менее, хотя и не могли обвинить ее при неимеющихся доказательствах, присудили ее к огромному денежному взысканию.

Кроме пожара, ряд и других событий, казалось, свидетельствовал о гневе Божием на осудивших неправедно того, кем созидалось и твердо поддерживалось благочестие в народе, – но не вразумились злобствующие на святителя и вскоре, по указанию Евдоксии, назначена была еще отдаленнейшая ссылка его в Армению, в городок Кукуз, отделенный от остальной части мира, лишенный всех удобств жизни и, кроме того, находящийся в стране, подверженной набегам диких и жестоких Исаврян. Это было последним проявлением злобы Евдоксии: через три месяца после того она умерла в poдах..

С неизменною покорностию принял весть о своем дальнейшем изгнании Иоанн и отправился в тяжелый путь, о котором известно из 14-го письма его к диакониссе Олимпиаде: «не огорчайся много тем, что я тебе расскажу, напротив, радуйся о Господе, утешает он своего преданного друга, – все скорби и гонения, которые я должен был вытерпеть от тех лиц, от которых менее всего мог ожидать этого, дают мне случай заслужить прощение грехов; скажу еще более: в этом мои победные пальмы, мои венцы, мои бесчисленные богатства, мое бессмертное сокровище. Избежав от рук Галатянина, который угрожал мне почти смертию, я готовился вступить в пределы Каппадокии, но на дороге многие встретили меня и говорили, что епископ Фаретрий ожидает меня с нетерпением, ищет по всем путям, чтобы иметь удовольствие обнять меня и оказать всевозможное почтение и любовь, и с этим намерением послал мне на встречу множество монахов и монахинь. Зная хорошо, какие чувства питал ко мне Фаретрий, я чрезвычайно был удивлен этим... Наконец, достиг я Кесарии, но был чрезвычайно утомлен продолжительностию пути, нестерпимым жаром солнечных лучей; невыносимый жар лихорадки, достигший высшей степени развития, так сильно сожигал меня, что я испытывал муки предсмертных страданий. Я остановился на конце города; спешил найти какую-либо помощь, спрашивал лекаря, который мог бы погасить эту печь, которая палила меня, но не находил. Наконец Бог сжалился надо мною: вскоре меня обступили весь клир, народ, иноки, инокини, врачи; все спешили помочь мне, все старались оказать какую-либо услугу. При содействии врачей лихорадка стала ослабевать. Но Фаретрий не являлся, а нетерпеливо ожидал только моего выхода, и я никак не мог понять причины этого. Когда я почувствовал, что болезнь моя стала проходить, я стал помышлять о дальнейшем путешествии в Кукуз. Между тем разнесся слух, что вооруженные Исавряне опустошают окрестности Кесарии; все жители пришли в чрезвычайный страх. Впрочем я был покоен, предаваясь во всем в волю Божию; но, думая о нападении Исаврян, не ожидал я удара с другой стороны... Каково же было мое удивление, когда на рассвете дня окружило мой дом множество монахов, которые с криком угрожали, что сожгут его и причинят мне зло, если я не выйду из города... Напрасно говорили им о жалком состоянии моего здоровья, об опасности попасть в руки врагов; напрасно сам губернатор послал просить Фаретрия, чтобы он мне дал несколько дней срока, – на другой день монахи еще с большею настойчивостию требовали моего отбытия из города. Все открыто говорили, что это делается по мысли Фаретрия. И я решился отправиться, хотя был убежден, что иду на явную смерть. Народ плакал, проклинал виновника моих бедствий, но один клирик, преданный мне; подошел ко мне и сказал: иди, умоляю тебя; попадись ты Исаврянам, только избавься от нас, потому что куда бы ты ни попал, ты везде будешь безопаснее, если только уйдешь от наших рук»...

В это время приютила Иоанна одна добрая женщина, Селевкия, жена министра, и предложила ему остановиться в ее селе – в пяти милях от Кесарии. «Лишь только Фаретрий узнал о месте моего пребывания, – продолжает Иоанн, – то стал делать страшные угрозы этой женщине, доставлявшей мне успокоение; но я ничего об этом не знал, Селевкия скрывала от меня и только распорядилась сбором поселян из других селений на тот случай, чтобы защитить меня, если придут нарушить мое спокойствие. На третий день однако же она предложила мне, ради удобнейшего успокоения, удалиться в укрепленный замок в другой из ее деревень, но, чувствуя себя хорошо и здесь, я отказался от предложения; между тем Фаретрий стал настоятельно требовать от Селевкии, чтобы она выгнала меня из своего дома; не имея сил дольше противиться ему, она решилась предоставить меня на произвол судьбы и, все еще скрывая от меня происходившее вне моего жилища, решилась выслать меня под предлогом набега варваров. В полночь, по ее наставлению, я был разбужен пресвитером Евсевием, который объявил мне, что варвары приступили, что они уже близко отсюда, и что он советует мне лучше скорее отправиться в путь, чем возвращаться в город»...

«Итак в полночь, в совершенной темноте, не имея путеводителя, обессиленный болезнию, едва живой, я отправился с ним по узкой, каменистой дороге. Едва мы отошли полмили, мул мой споткнулся и упал, носилки вместе со мною свалились и я получил такой сильный удар, что едва не умер. Однако же, поднявшись с трудом, продолжал идти, держась за Евсевия. Не могу тебе описать всех неудобств моего путешествия, страха, утомлений, бесчисленных лишений, которые я должен был вытерпеть, опасностей, которых избежал. Но – благодарение Богу за все случившееся; воспоминая о всем этом с особенным удовольствием и перебирая в уме все неприятности пути, радуюсь, как человек, обладающий огромным богатством. И тебя, почтенный друг, умоляю радоваться о моих приключениях и прославлять Бога, удостоившего меня столько потерпеть»...

Путешествие изгнанника совершилось благополучно. Бог избавил его от рук Исаврян; пройдя Вифинию, Фригию, Галатию, Каппадокию, он после 70-ти дней пути прибыл в Кукуз в сентябре того же 404 г. Как ни было тягостно это путешествие, оно однако же вышло для него более торжеством, чем уничижением, на всем пути народ и клир спешили выказать ему свое уважение и усердие; таким же образом он был принят и в Кукузе и поселился в доме благочестивого Диоскора, который окружил его таким вниманием ко всем его нуждам, что св. Златоуст часто вступал с ним в спор за то, что он желал содержать его слишком роскошно. Отдохнул он здесь среди людей, старавшихся всеми способами выражать ему свою преданность, и даже здоровье его несколько понравилось. Утешен он был также прибытием к нему в Еукуз тетки его, почтенной Савинианы, диакониссы Константинопольской. Произвольная изгнанница, не затруднявшаяся пи преклонностию лет, ни тяжестями пути ради своей преданности великому своему родственнику, была принята в Кукузе также с великим почетом и уважением, – и ей одной привелось быть зрительницею всех его скорбей, ссылки и кончины в изгнании.

Много отрады имел Иоанн от своих друзей, посещавших его даже из дальних мест и доставлявших ему деньги и все нужное, так что и здесь он мог доставлять себе радость делиться с возлюбленными своими бедняками; продолжая свою благотворительность, он вместе с тем пользовался и всяким случаем поучать народ, занимался также и писанием сочинений и писем.

Узнав от своего Константинопольского друга Пеания о всем, что происходило там после отъезда его, о гонении, которому и тот в числе многих подвергался за свою любовь к нему, Иоанн писал ему: «письмо твое наполнило мою душу святою радостию и невыразимым утешением не теми печальными известиями, которые ты мне сообщил, но тем, что, сказав о всем этом, ты прибавляешь, что во всяком случае должно предаваться в волю Божию и говорить: слава Богу о всем! Эти слова – смертоносная стрела для духа злого; они водворяют в душе мир и тишину, укрепляют ее и рассеевают мрачные облака печали, навеянные унынием. Да, слава Богу о всем! Будем непрестанно повторять эти слова, и все бури утихнут, облака печали рассеются, уныние отбежит, а заслуги наши увеличатся и награда будет нашим достоянием. Слава Богу о всем! Эти слова были щитом и мечем для Иова, которые дали ему победу над диаволом; были радугою, возвестившею ему мир, и, наконец, украсили патриарха венцем безсмертным».

«Блаженны узы, блаженны темницы, вас вмещающие! – пишет Иоанн епископам, пресвитерам и всем верным, заключенным в темницы за приверженность к нему, – но в тысячу раз счастливее вы сами, знаменитые пленники Господа! Вы привлекли к себе расположение со всех концов земли, куда только достиг слух о той удивительной борьбе, которую вы выдержали, о том непобедимом мужестве, какое вы показали! Не могли вас поколебать ни самые разнообразные казни, ни бешенство обвинителей, ни страх тысячи смертей... Радуйтесь тому, что ваши имена написаны на небесах в числе святых мучеников! – Прошу вас, молитесь обо мне; хотя и давно я расстался с вами и великое расстояние разделяет нас, однако же ежедневно ношусь мыслью среди вас. Мне кажется, что я вас вижу, слышу, что я целую вас лобзанием святым и радуюсь венцам, украшающим ваши главы... Пишите мне, ваши письма составляют для меня величайшее утешение в месте изгнания моего».

Друзья св. Златоуста старались о перемене места его ссылки, но не успели в этом. Он же, благодаря их за участие, просил не утруждать себя заботою о нем и пребывал с покорностию в том месте, куда изгнали его люди, но не без воли Божией. Впрочем, недолго был он в Кукузе: в конце 406-го года, по случаю набега Исаврян, опустошавших Армению, переведен был в Арабисскую крепость на горе Тавре; по удалении Исаврян возвратился в Кукуз, где по причине необыкновенно жестокой зимы снова расстроилось его здоровье. Сильно страдал он, как видно из письма его к Олимпиаде: «я жил только для того, чтобы чувствовать одни несчастия; целые дни дневал я пригвожденный к постели; не мог удалить вреда, который нанесла мне стужа; чувствовал бессонницу: длинное море – эти бессонные ночи, которые проводил я»... и из письма к другу своему, епископу Елпидию: «не имею постоянного местопребывания, живу то в Кукузе, то в Арабисской крепости, то скрываюсь среди холмов и лесов, то убегаю во внутрь пещер и пустынь. Все здесь в развалинах и огне; многие города с их жителями погибли; мучимые страхом мы беспрестанно должны переменять свой ночлег, каждую минуту можем ожидать смерти. Крепость, служащая для меня темницею, не есть безопасное убежище, потому что не может защищаться от нападений Исаврян».

Среди собственных страданий не истощалось в сердце Иоанна участие к горю других: «полное участие принимаю я в твоей скорби, – утешал он письменно одного отца, скорбевшего о потере дочери, но прошу тебя, не допускай себя до расслабления от сильной печали. Нет; смерти своей любимой дочери не приписывай своим грехам. Это был уже созревший для неба плод, и ты положил его в самое безопасное место, в руки нашего Отца. Утешься, дочь твоя вошла в покойную пристань жизни бесконечной. Убежав от ярости волн настоящей жизни, она теперь находится вдали от всякой опасности, стоит на недвижимом камне, на котором сокрыты все ее сокровища. Размышляя об этих утешительных словах, повторяй их матери этого любезного дитяти и составляй из них спасительное лекарство, могущее успокоить ее скорбь; и ты сам с совершенною покорностию воле Божией переноси скорбь отсутствия ее и благословляй десницу Того, Который посылает нам скорби для того, чтобы увеличить наши заслуги и награды, обещанные душам кротким и смиренным».

По поводу скорбей, вообще, Иоанн писал, что «скорби и лишения никому не могут вредить, они полезны и даже необходимы. Жизнь есть училище терпения, непрестанная борьба, печь пламенеющая», – но что «совесть есть твердыня против всех незаслуженных бедствий».

Между тем, злоба врагов Иоанна не утихала, напротив, она еще более возбуждалась благоговейным вниманием и усердием к нему многочисленных приверженцев его, и они старались окончательно восстановить против него императора Аркадия. – «Спокойствие Церкви, – говорили они, – не может восстановиться до тех пор, пока изгнанника будут окружать друзья его, а Кукуз с Арабиссою будут для них сборным местом. Эти места слишком близки к Константинополю и Антиохии», – и потому просили они перевести Иоанна в отдаленнейшие, самые дикие и пустынные места. Император согласился на эти представления и назначил для ссылки св. Златоуста малоизвестный городок Питиунт в Колхиде, на северном берегу Черного моря – в соседстве с Сарматами, самым жестоким народом из всех Скифов. Спокойно принял весть о новом изгнании св. Златоуст: «мое сердце, – писал он в это время Олимпиаде, – находит величайшее утешение в страданиях; в них сокрыто мое сокровище». И вот, предпринял он свое последнее путешествие в сопровождении двух чиновников, которым было дано предписание обращаться с ним как можно строже... И они в точности исполнили это предписание, особенно один из них, утративший всякое чувство сострадания, заставлял больного изгнанника идти во время самого сильного зноя и не позволял останавливаться для отдыха даже во время бури и проливных дождей, избирая для остановок лишь такие дикие места и бедные селения, где нельзя было достаточно ни отдохнуть, ни напитаться. Таким образом шел Иоанн три месяца до Коман, небольшого городка в провинции Понта, и силы его истощились. Он изнемогал; однако же грубые воины принуждали его идти вперед; едва передвигаясь, прошел он еще шесть миль, но, дойдя до одного пустынного местечка, где была церковь с мощами св. Василиска, епископа Команского, замученного во время гонения на христиан при Максимине, Иоанн, едва живой, не мог дальше идти. Здесь в первый раз оказали ему снисхождение, позволили пробыть в молитвенной комнате священника, поставленного для священнодействия в том храме, в котором покоились мощи св. Василиска. В следующую же ночь, молясь среди своих невыносимых страданий, Иоанн был утешен предсмертною отрадою – видением во сне св. мученика, близ мощей которого он приютился: «не унывай, брат Иоанн, завтра мы будем вместе!» – обрадовал изнемогающего явившийся мученик...

Однако же и еще продлилось испытание его... Позволив ему провести здесь ночь, мучители его потребовали на другой день, чтобы он продолжал путь. Напрасно молил он остаться здесь еще несколько часов, его заставили пройти дальше несколько верст; затем он лишился последних сил; тогда принуждены были стражи возвратиться к месту, откуда повлекли умирающего в последний путь. Здесь, сознавая свой смертный час, св. Златоуст стал приготовляться к исходу; сняв с себя пропитанную грязью и потом одежду, надел он чистое белье; раздал все имевшееся при нем окружавшим его; приобщился Тайн святых и, произнеся свое обычное воззвание: слава Богу за все! – спокойно предал свою душу Богу – 14-го сентября, 407 г.

«При вести о кончине его, – говорит Палладий, – собралось со всех сторон такое множество благочестивых лиц всякого звания и возраста, что казалось, собраны были каким-то чудом все правоверные из Киликии, Понта, Армении и других областей ради того, чтобы присутствовать при погребении св. Златоуста... Между прочим, были пришедшие и из Антиохии и из Константинополя.

Останки св. Иоанна погребены были со всевозможною торжественностию и положены близ мощей св. мученика Василиска.

Вся Церковь оплакивала его, лишившись в нем одного из величайших святителей, одного из ревностнейших защитников и распространителей святой веры. Не переставали только злобствовать на святителя враги его и преследовали его клеветою и по смерти. Но над многими из них совершился грозный суд Божий еще при жизни их, и постепенно, особенно когда умерли Евдоксия, Аркадий и патриарх Феофил, водворился мир в Церкви.

По прошествии же тридцати лет всенародно и торжественно восстановлена была память о святителе... и возвратился он в Константинополь с таким величием и торжественностию, которые превзошли унижение изгнания его.

В 438 г., когда св. Прокл, архиепископ Константинопольский, в день памяти св. Златоуста, в похвальном слове своем ему произнес: «о, Иоанн! жизнь твоя была многотрудна, но смерть – славна, гроб твой блажен и воздаяние обильно по благодати и милосердию Господа нашего Иисуса Христа. О, благодать, препобеждающая пределы, место и время! Место препобедила любовь, предел уничтожила незабвенная память, и местом не ограничились чудеса святителя. Он лежит в Понте, а похваляется во всем мире!» то народ прервал восклицаниями говорившего и просил перенести мощи драгоценного своего святителя Иоанна в Константинополь.

Когда же вскоре после того обретенные нетленные останки Иоанна Златоуста привезены были в столицу, то «православный народ, при перенесении их, множеством судов сделал море как бы сушею, устье Босфора покрыл светильниками. Царь с священным собором и синклитом при стечении многочисленного народа встретил св. мощи в Халкидоне и совершил благоговейное поклонение им. Преклонив свою голову на гроб святителя, Феодосий принес молитву за своих родителей, Аркадия и Евдоксию, и умолял простить им обиду, причиненную ему по неведению».

Мощи святого были положены в Константинополе в храме Апостолов.

«Яко украшение царское, царский град прием мощи Златоустого и ими украшается! – воспевает святая Церковь, празднуя это событие, – заточен быв от стада завистию, Божиим же мановением паки к нему по погребении возвратися Златоустый, источая струи чудес и реки проливая врачеваний. Радуется Церковь Христова, на свещник священный взирающи – на св. священномученика, егоже низложившее враги, под спудом молчания скрыша. На славу царскую днесь от Коман ко граду приходит царствующу».

«От небес приял еси Божественную благодать, – воохваляет св. Иоанна вообще святая Церковь, – и твоими устнами вся учиши поклонятися в Троице Единому Богу, Иоанне Златоусте, всеблаженне, преподобне, достойно хвалим тя; еси бо наставник, яко Божественная являя» (Кондак).

«Уст твоих, якоже светлость огня, возсиявши благодать, вселенную просвети; не сребролюбия мирови сокровища списка, высоту нам смиренномудрия показа; но твоими словесы наказуя, отче Иоанне Златоусте, моли Слова Христа Бога спастися душам нашим!» (Тропарь).

Преставление святителя Иоанна Златоустого, совершившееся 13-го сентября, в день Воздвижения Животворящего Креста Господня, Церковь, ради этого дня, празднует вместо него 13-го ноября, – а перенесение мощей святителя – в самый тот день: 27-го января.

О сочинениях св. Иоанна Златоуста см. в «Учении об отцах Церкви», § 172–177, и в «Истор. обзоре песнопевцев» – Филар., архиеп. Черниг.