† Преставление благ. кн. Глеба Андреевича
Благоверный кн. Глеб, сын благов. кн. Андрея Боголюбского, родился во Владимире в 1155 г. Св. Глеб – живой пример тому, как много значит добрая жизнь родителей для судьбы детей. Жизнь кн. Андрея во Владимире посвящена была преимущественно делам благочестия, – строению храмов и монастырей, делам благотворительности и молитвам. И вот под влиянием примера и наставлений св. родителя образовался св. сын. Боговдохновенный мудрец говорит: «приучай юношу при начале пути его; не отступит он от того и тогда, как состарится» (Притч. 22:6). Жизнь кн. Глеба продолжалась недолго: он умер 20 лет. Но начиная с первого раскрытия самодеятельности, жизнь его посвящалась благочестью, а не греху: страх Божий располагал мыслями, чувствами, желаниями и поступками его; молитва низводила на его благодать небесную, тушившую страсти юности. Чистый, непорочный князь блаженно почил 20 июня 1175 г. Чистое тело его положено было во Владимирском соборе. И дух и тело его, как неповреждённые грехом, остались целы, – не боятся никаких неприязненных приражений. По надписи на гробнице князя, во время опустошения соборного храма при Батые (1238 г.) «гроб св. благов. кн. Глеба от пожара никакоже повредися, яко же и самем сопротивным ратником о сем дивитися». Другое чудо, из известных ныне, совершилось в 1410 г. во время грабежа татар в соборе. Один из этих питомцев алкорана, увидя гробницу кн. Глеба и думая найти в ней те сокровища, которых не открывал ключарь Патрикий, открыл гробницу; но из неё вырвалось пламя и татары в ужасе выбежали из храма. В 1608 г. ляхи делали два, три раза нападения на Владимир, почти беззащитный; но взять не могли. Во время этой осады, в самую полночь, сторожа собора заметили в соборе какое-то освещение и дали знать о том пономарю Герасиму. Он, отворив дверь, увидал свет, а у гробницы князя кто-то сидит и ему испуганному говорит: «не бойся, я не привидение; – Господь не предаст сего города в руки врагов: мы храним его и молим за него Господа и Пречистую Матерь Его; иди и скажи протоиерею и причту, что сказал я тебе; я лежу в этом гробе». Герасим от страха едва пришёл в себя и рассказал о всём протоиерею и всем настоятелям обителей. В эту же ночь ляхи удалились от Владимира, гонимые страхом. Мощи благов. князя открыты 30 ноября 1702 г. Тогда же написана служба ему, на 20 июня, и в честь его устроен в соборе придел. В 1818 г. устроена прекрасная серебряная рака для мощей его. Мощи святого, юного князя отличаются изумительною живостью, как ничьи другие: – рука его свободно поднимается, гнётся, наклоняется, совершенно как у живого.
«Отцы, не огорчайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем» (Еф. 6:4). Жезл и учение дают мудрость, а чадо, оставленное на свою волю, приносит бесчестие своей матери. Научи сына своего, и он утешит тебя и доставит радость душе твоей» (Прит.29:15,18).
* * *
К изложенному житию св. князя Глеба, взятому из творений преосвященного Филарета Черниговского, считаем не лишним прибавить описание случая из жизни архимандрита Антония.
В «Православном Обозрении» за 1879 год была помещена биография наместника Троицкой Сергиевой лавры архимандрита Антония, в коей между прочим было упомянуто, что отец наместник, живши ещё в миру, сомневался в нетлении св. мощей и был убеждён в их истине мощами св. князя Глеба, почивающего во Владимирском соборе. Случай этот в биографии упомянут лишь мимоходом; но я слышал о нём подробно от самого покойного отца наместника лично, и рассказ его кажется мне так интересен, что я нахожу не лишним его обнародовать. Передам его словами самого отца наместника, которые я вскоре же после беседы с ним записал.
«Бывши ещё в миру», так рассказывал отец наместник, «жил я в имении князя Грузинского, селе Лыскове, Нижегородской губернии. Имея небольшое понятие в медицине, я занимался там лечением домашних князя и окрестных жителей. В числе моих пациентов были и раскольники, которых в нашем селе было очень много, по большей части богатые люди. Однажды, когда я был у одного из них, разговор наш коснулся разностей их обрядов с нашей Церковью. Раскольник, разумеется, оправдывал свои обряды и обвинял нашу Церковь в отступлении от православия и в принятии новшины; а я, как умел, защищал нашу Церковь и в доказательство её православия указывал ему на множество нетленных мощей, находящихся в нашей Церкви.
« – Эх! Андрей Гаврилович! ответил мне раскольник, – да видали ли вы сами нетленные мощи? Поверьте мне, это всё монахи для доходов выдумали; ведь ни одних нет мощей и в вашей Церкви, а так только поставят гробницу, да накроют пеленой, а то пожалуй и положат что-нибудь наподобие мощей, да и говорят, что тут нетленные мощи! Ну, вестимо, простой народ верит, а монахи да попы доходы обирают. – Диавольские эти слова раскольника произвели на меня страшное впечатление; враг тотчас вложил мне мысль, что и в самом деле не правду ли он говорит. Я продолжал защищать Церковь; но в душе моей уже родилось сомнение. Когда пришёл я домой, мысль эта не оставляла меня и враг продолжал нашёптывать мне, что раскольник говорит правду. В самом деле, я никогда не видывал мощей и не имел хорошо понятия, что такое мощи; слыхал, что мощи – тела святых, не предавшиеся тлению; но как они почивают и в каком виде – я решительно не имел понятия. Теперь, после разговора с раскольником, я положил за непременное намерение побывать там, где есть какие-нибудь мощи, чтобы самому лично удостовериться в их нетлении. Случай к этому представился мне очень скоро.
«Раз зимой случилось проезжать нашим селом генералу Безобразову с женой, сыном, дочерью и гувернёром. На дороге генерал почувствовал себя нездоровым и приехал к нам в село уже совсем больным. Остановившись на постоялом дворе, он спросил, нет ли в селе доктора? Ему рекомендовали меня. Пришедши к ним, я нашёл, что у больного лихорадка, прописал ему микстуры, посоветовал хорошенько пропотеть и объявил, что раньше трёх дней им ехать нельзя. В продолжение этих дней я почти постоянно бывал у них, не потому, чтобы болезнь того требовала, а так, чтобы провести время. Они рады были, что есть с кем промолвить слово в их невольном заточении, а я рад был, что такое образованное семейство заехало в наше уединение. В эти три дня мы так коротко познакомились, что как будто уже три года были знакомы. В разговоре я спросил их: откуда и куда они едут? Мне отвечали, что они едут из своего поместья в Муром и Владимир на поклонение св. мощам, и вместе с ответом предложили мне, не желаю ли я им сопутствовать, обещая на возвратном пути завезти меня домой. У них, как нарочно, для меня было и место. Генерал с семейством ехал в возке, а гувернёр в санях ехал один: с ним-то я и мог поместиться. Предложение это я принял с восторгом, испросив на это позволение князя. А между тем и генералу стало лучше, и мы ни мало не мешкая отправились. Приехавши в г. Арзамас уже вечером, мы остановились ночевать на постоялом дворе, который один только и был в городе и в котором не оказалось ни одной тёплой комнаты. Но делать было нечего, мы поместились и в холодной. Хозяйка дворничиха тотчас же затопила печь, а мы, и в ожидании тепла, в шубах согревались вокруг самовара. За чаем у нас зашёл разговор о том, нет ли в этом городе каких достопримечательностей для нашего обзора?
– А вот здесь есть, сказала генеральша, – в Алексеевской общине, одна юродивая Елена Афанасьевна, которая предсказывает будущее. Завтра пойдёмте к обедне в общину, а потом зайдёмте к ней. Только смотрите, прибавила она шутя, – говорят – она дерётся с теми, которые живут худо.
На предложение генеральши последовало общее согласие и положили завтра непременно побывать у Елены Афанасьевны. После ужина мы с гувернёром ушли ночевать в соседнюю комнату и я составил себе такой план: думаю, ежели генеральша говорит правду, что Елена Афанасьевна в некоторых случаях дерётся, то я со всеми вместе не пойду ни за что, а встану пораньше, так чтобы никто не видал, потихоньку уйду к утрени в общину, а после один и зайду к юродивой. Как задумал, так и сделал. После утрени прихожу в келью Елены Афанасьевны; в передней меня встретила её келейница; я спросил её: можно ли видеть Елену Афанасьевну?
– Можно, пожалуйте! отвечала она.
Я вошёл в довольно опрятно прибранную комнату; у стены стоял стол, на котором расставлены были тарелки с пряниками, орехами и тому подобными сластями; в том числе стояла тарелка со ржаными сухарями; среди комнаты стояла женщина лет пятидесяти с выразительными чертами лица, одетая в тёмном платье, голубой шали и чепце: это и была Елена Афанасьевна. Помня предостережение генеральши, я побоялся близко подойти к ней и раскланялся с нею, почти не отходя от двери.
– Что вам угодно? спросила она меня.
– Я проезжающий вашим городом, отвечал я, – а об вас я так много слышал хорошего, что за обязанность вменил себе зайти к вам, чтобы засвидетельствовать моё почтение и попросить ваших святых молитв.
– Очень рада, пожалуйте.
Я сделал два шага вперёд, а она подошла ко мне и с любопытством стала оглядывать меня с головы до ног сзади и спереди, как-бы какую диковинку. Я уже подумал, что она не хочет ли драться, и в душе стал раскаиваться, что пришёл к ней; но она, оглядев меня, только спросила, что это на меня надето?
– Это фрак, отвечал я.
– Как это скверно! как это скверно! покачивая головою, говорила Елена Афанасьевна. Ни на что не похоже – сзади какой-то хвост, спереди вырезано, сзади опять разрезано! Как это скверно! опять повторила она. А это что такое у вас? спросила она, указывая на мою голову.
Я тогда носил причёску по тогдашней моде, т-е. у меня спереди волоса были взъерошены и стояли как петушиный гребень. Она подошла ко мне и взялась за мои волосы. Ну, думаю себе, наконец дождался потасовки; но она, вместо того, только пробрала мне спереди по средине пробор и старалась волоса мои заложить мне за уши.
– Вот вам так лучше идёт, сказала она мне. – Как вам было бы хорошо эдакое длинное платье до земли, волоса бы длинные, как это было бы вам прекрасно!
Мысль, не об саване ли она мне говорит, блеснула в уме моём. – Елена Афанасьевна, скажите Бога ради, что вы такое говорите мне? спросил я её. – Уж не умереть ли мне, и не саван ли вы разумеете под длинным платьем?
Но она мне ничего не отвечала, а только продолжала толковать, что мне было бы к лицу длинное платье и длинные волосы.
Я обратился к келейнице:
– Не знаете ли вы, что она мне такое говорит?
– Да, должно быть вам монахом, отвечала она.
Я с досады даже плюнул; ну, какой я монах! Мысль о монашестве и в голову мне не приходила; да и монахов я терпеть не мог.
Наконец я стал прощаться с Еленой Афанасьевной. Она, взяв с тарелки пять ржаных сухариков, подала мне: это вашим больным, сказала она.
– Но кто же у меня больные? спросил я; – у меня, слава Богу, все здоровы!
– Это вашим больным по сухарику, опять повторила она: – а это вам, прибавила. И стала насыпать мне во все карманы пряников и орехов.
Чудная была жизнь этой Елены Афанасьевны, как мне после рассказывали. Она была дочь Арзамасского воеводы. Когда достигла совершенных лет, отец её вознамерился сочетать её браком и стал предлагать некоторых женихов; но её девственная душа давно уже избрала себе единого небесного Жениха, гнушаясь всяким земным браком; всё стремление, вся любовь её чистого сердца были устремлены к Богу, и одно было её пламенное всегдашнее желание, чтобы соблюсти девство и провести жизнь в какой-нибудь иноческой обители. Поэтому на все предложения отца она отвечала отказом и умоляла его благословить её на монастырскую жизнь. Отец не хотел и слушать; то угрозами, то лаской принуждал её исполнить его волю. Так продолжалось несколько времени. Отец был неумолим, а бедная Елена молилась и ждала, чтобы Сам Господь устроил желание её сердца.
В это время приехал в Арзамас в Алексеевскую общину известный старец Саровской пустыни отец Назарий. Елена Афанасьевна обратилась к нему с просьбой дать ей совет, что ей делать?
– Молиться и просить Бога, чтобы Он смягчил сердце отца, отвечал старец, – без воли отца тебе нельзя поступить в монастырь: ты знаешь, без письменного вида тебя нигде не примут; а кроме отца кто же тебе его может дать? Попробуй ещё просить его, быть может, Господь тебе поможет.
– Я уже сколько раз просила его; но он неумолим, и слышать не хочет об этом, грустно отвечала Елена.
– Есть ещё средство избавиться тебе замужества, сказал по некотором раздумье старец. – Но только не знаю, есть ли в тебе столько твёрдости, столько любви к Богу, чтобы решиться на это, – потому что нужно вместе с этим решиться на всевозможные лишения, укоризны и даже самые побои. Если ты чувствуешь в себе столько мужества, чтобы решиться претерпеть всё это, то мзда великая ждёт тебя от Бога; а ежели нет, то лучше уж покориться отцу. И замужем можно угодить Богу.
Елена отвечала, что она готова не только терпеть побои, но даже саму смерть, лишь бы избавиться от ненавистного ей брака и беспрепятственно в чистоте работать Господу.
– Но какое же это средство? спросила она.
– Притворись помешанной! отвечал старец. – Но только опять повторяю: положив руку на рало, уже не должно возвращаться вспять; ты должна положить твёрдое намерение претерпеть всё до конца жизни, и помни, что Сам Жених твой Господь с ангелами и всеми святыми свыше взирает на твой подвиг, и за каждую минуту твоих поношений, твоих страданий готовит тебе нетленные венцы в вечной жизни. Непрестанно проси Господа и Его Пречистую Матерь, чтобы укреплял тебя в твоём подвиге, и я недостойный буду молиться о тебе, да совершишь до конца своё намерение.
Отец Назарий своими мудрыми наставлениями ещё более утвердил её в любви Божией и дал совет, как поступать ей.
Спустя немного времени после свидания её со старцем, выискался какой-то очень выгодный для видов её отца жених из числа окрестных помещиков, и отец решительно стал требовать от Елены согласия на замужество. Она было стала отказываться; но отец ещё более настаивал, угрожая проклятием за её противление. Наконец она согласилась. Их обвенчали и из церкви привезли в дом её родителя, где был приготовлен обед и приглашены были гости. У жениха не было в городе своего дома, и жил он в поместье: поэтому и свадьба была в доме воеводы. Дом этот был одноэтажный, а перед домом на немощёной улице стояла большая грязная лужа. Во время обеда все были веселы, все радовались, глядя на новобрачных, а более всех был счастлив её отец, что исполнилось его желание. Но скоро радость его и гостей обратилась в печаль. Среди обеда новобрачная вдруг вскрикнула, бросилась из растворенного окна на улицу, легла в лужу и начала в ней барахтаться. Все присутствующие были поражены, как громом; пришедши в себя от изумления, некоторые по-выбежали на улицу, чтобы помочь Елене, вытащили её из лужи; дорогое платье её было всё в грязи, а она сама коверкалась, кричала, рвала на себе волосы и украшения, смотрела на всех бессмысленными глазами и дралась с теми, которые были близ неё. Все признаки были, что Елена помешалась. Отец был в отчаянии; гости стали разъезжаться; новобрачный объявил, что он сумасшедшую не возьмёт себе в жёны, и поспешно уехал; по городу разнеслась молва, что дочь воеводы под венцом испортили. Елена осталась в доме отца и жила так несколько времени, – днём проказничала, а ночь всю проводила в молитвенном подвиге. Когда умер отец, проказы её ещё более увеличились, и она ими так надоела своим братьям, что они бедную Елену выгнали из дома в одном платье. Между тем в городе носились уже слухи, что Елена притворяется помешанной; некоторые монахини Алексеевской общины знали, зачем она приходила к отцу Назарию и что он ей советовал; от этих монахинь узнали некоторые в городе. Слух этот дошёл до её мужа, он взялся исправить Елену, и когда братья выгнали её из дому, он взял её к себе в поместье, – и тут-то начались её страдания за чистоту и любовь Божию. Он сначала ласками старался уговорить её, чтобы оставила мнимое юродство и начала брачную жизнь; потом, видя непреклонность её намерения, он уже мучением хотел заставить её исполнить его волю. Вбивши в стену железное кольцо, он раздевал Елену до нага, за косу привязывал к этому кольцу, бил её палкой или кнутом до тех пор, пока или сам выбивался из сил, или страдалица лишалась чувств. Но, изнемогая телом, она не изнемогала духом, и никакие мучения не могли поколебать её твёрдого намерения, так что и сам мучитель, видя безуспешность свою, ночью, зимой, вытолкал её навсегда из своего дома на улицу. Елена стала ходить по городу, не имея ни крова, ни пристанища, днём осыпаемая насмешками, а ночь страдая от холода и непогоды. Так она сама после рассказывала про себя; «много я натерпелась в это время, а в особенности в зимние ночи: на мне было одно только платье, да и то худое, и я дрожала от холода, и много раз думала, что не доживу до утра, замёрзну. Люди не принимали меня в свои жилища, и я, чтобы согреться, входила в хлев, где лежали свиньи. – Бессловесные животные были человеколюбивее для меня людей: когда я ложилась там, то свиньи тоже ложились вокруг меня и своим телом, казалось, хотели согреть меня, и я со слезами благодарила Создателя, что Он не до конца забыл меня и бессловесных вразумлял ко мне на сострадание!»
Наконец пришло от начальства предписание, чтобы Елену отправить в дом умалишённых. Но игуменья Алексеевской общины, зная духовную жизнь Елены, подала прошение, чтобы дозволили ей взять её на своё попечение в общину, где она обязывалась содержать её и не выпускать никуда. Ей дозволили: и вот с тех пор Елена Афанасьевна живёт в этой общине, служа примером благочестия, и за свои подвиги получила от Господа дар прозрения.
Такова-то была эта Елена Афанасьевна и такова была её жизнь!
Вышедши от неё, я отправился на постоялый двор к моим спутникам. На дороге встречают меня с расстроенными лицами лакей и кучер генерала.
– Ах, Андрей Гаврилович! где это вы были? Мы вас сколько времени искали; ведь наши господа умирают!
– Как, что такое?
– Да так, они все угорели и теперь лежат без памяти.
Я вбежал в комнату и по пророчеству Елены Афанасьевны нашёл в самом деле пятерых больных: семейство генерала и гувернёр лежали в бесчувственном положении, Господь помог мне: я в скором времени привёл их в чувство, дал им по сухарику от Елены Афанасьевны и рассказал им моё свидание с ней. А причина угара была та, что хозяйка позаботилась, чтобы нам было потеплее, закрыть пораньше печку: я от угара тем и спасся, что рано ушёл к утрене.
Когда оправились мои больные, мы поехали дальше. Приезжаем в Муром. Я с нетерпением спешил в собор, где почивают мощи св. князей Петра и Февронии, чтобы проверить слова раскольника. Приходим туда. Мои спутники подошли прямо к св. мощам, начали усердно молиться, а потом и прикладываться; я последовал их примеру: положив несколько земных поклонов, с благоговением хотел приложиться к мощам; но к удивлению моему увидал, что тут вместо ожидаемых мной мощей лежит только икона во весь рост благоверных князей Петра и Февронии. Я попросил стоящего тут священника, чтобы открыл мне мощи.
– Их нельзя открыть: они под спудом, отвечал он мне.
Я не понимал, что такое значит: под спудом.
– Нужды нет – говорю, что они под спудом; пожалуйста откройте, мне хочется приложиться к самим мощам.
– Я вам говорю, что нельзя открыть, отвечал священник; – здесь мощей нет, – они в земле.
– А!.. их тут нет! сказал я и отошёл прочь. Мне сейчас пришли на ум слова раскольника, и теперь ещё более показалось, что он говорил правду. В смущённом, расстроенном духе возвратился я к своим спутникам.
– Ну, что, прикладывались к мощам? спросили они меня.
– К каким мощам? спросил я их, как будто не понимая.
– Как к каким? да вот, к которым мы прикладывались
– Извините, – я прикладывался тут и сам, но только мощей никаких не видал, а там просто лежит одна икона; да мне и священник сказал, что тут нет мощей.
– Ах, Боже мой! какой вы невер! сказала с ужасом генеральша, и начала с жаром уверять меня в действительности тут мощей и чудесах, бывающих от оных; но я на все её доказательства решительно сказал, что ни одним мощам не поверю до тех пор, пока собственными глазами не уверюсь в их нетлении.
– Ну хорош-ж! сказала торжественно генеральша. – Вот пойдёмте в Благовещенский монастырь, – там вы уверитесь; там мощи почивают на вскрытии.
Приходим туда и прямо к гробнице, где почивают князь Константин с чадами. Мои благочестивые спутники предварительно попросили отслужить молебен; во время служения оного перед царскими дверями, я, чтобы лучше разглядеть мощи, подошёл к ним и стал ощупывать их головки. Хотя мощи и были на вскрытии, но покрыты пеленой, а это было для меня не удовлетворительно, всё-таки не видал мощей так, как-бы мне хотелось. Иеромонах, заметив это, подошёл ко мне и сказал, чтобы я отошёл и не трогал св. мощей. Я с досадой повиновался и отошёл в сторону. По окончании молебна все стали прикладываться; подошёл и я.
– Батюшка! что это – мощи? спросил я иеромонаха.
– Да, мощи, – отвечал он, удивлённый моим вопросом.
– А что, можно их открыть, чтобы посмотреть мне? спросил я.
– Нет, нельзя! сказал он, ещё более удивлённый.
– Так чем же вы докажете мне, что тут доподлинно лежат мощи, с досадой спросил я, – быть может, тут лежат сделанные куклы, покрытые пеленой!
Гневно взглянул на меня иеромонах.
– Милостивый государь, сказал он, возвысив голос, в котором слышалось негодование, – позвольте спросить вас, вы к какой принадлежите Церкви?
Я отвечал, что – к православной.
– Так как же вы говорите, как неправославный? Св. мощи, которые признала Церковь, вы смеете называть куклами!
Он разгорячился, я тоже, и у нас с ним завязался жаркий спор, кончившийся тем, что иеромонах приказал мне выйти вон, или в противном случае угрожал отправить меня в полицию, как хулителя святыни. С бешенством в душе и ещё с большим предубеждением против святых мощей возвратился я на постоялый двор и решительно объявил моим компаньонам, что с этих пор я не верю ни одним мощам, и просил их, что ежели мы приедем в такое место, где есть мощи, так они бы мне и не говорили об них. Тщетно старались они убедить меня и навести на путь веры и истины, с которого я так страшно пошатнулся; враг так осетил мой рассудок, что все их доводы были без успеха, – я оставался при своём предубеждении против святых мощей. И что же последовало со мной за это? Сердцем овладела злоба, досада на всех и на всё; в духе немирность, страшное томление, тоска, хульные помыслы не только на одни мощи, но и на всё святое. Я чувствовал, что враг овладел мной, что я погибаю; но и не мог, и ни умел выйти из этого ужасного положения. Так приехали мы во Владимир. Чтобы облегчить свою совесть, я пошёл в собор, перед чудотворным образом Владимирские Божией Матери излить свою душу. Прихожу, собор только что отперли перед начатием обедни. В соборе никого не было. Я прошёл мимо мощей, не отдав им должного поклонения, прямо к образу Богоматери. Долго с усердием молился. Я сознавался в душе, что заблуждаюсь и грешу перед Богом, отвергая мощи Его угодников; но рассудок мой не мог убедиться в истине, и вот я просил Матерь Божию, чтобы Она не дала мне погибнуть, вразумила бы меня и наставила на путь правый. С верой приложившись к образу, почувствовал себя как-то легче. Оглянувшись, увидел священника, который только что вошёл в собор для служения литургии. Я обратился к нему с просьбой показать мне достопримечательное в их соборе.
– Главные достопримечательные драгоценности нашего собора, отвечал священник, – это святые мощи благоверных князей наших: вот среди собора, между двух столпов, почивает князь Георгий, убитый, в нашествие Батыя; а на левой стороне у иконостаса князь Андрей, за свою любовь к Богу прозванный Боголюбским и тоже убитый, но не от иноплеменных, а от своих присных, а тут по правую сторону, напротив, почивает сын его князь Глеб, в юности мирно скончавшийся не задолго до убиения отца.
Так рассказывал священник, указывая на гробницы угодников. Благородное обхождение, доброе выражение лица священника расположили меня в его пользу, и я решился объясниться с ним откровенно.
– Батюшка, сказал я ему, – ради Бога, о чём я вас попрошу, исполните мою просьбу. Я не верю нетлению мощей, думая, что это обман, выдуманный для доходов. Чтобы уверить меня, ради Бога, ради спасения души моей, откройте мне которые-нибудь из мощей, чтобы я мог лично удостовериться в их нетлении. Я вам заплачу за это, что вам угодно. В соборе теперь нет никого; вам это легко сделать: только ради моего спасения выведите меня из этого заблуждения!
– Извольте! – сказал священник.
Он подвёл меня к мощам св. князя Глеба, сделал перед ними три земных поклона и с одушевлением начал мне говорить. – Вот мощи святого князя Глеба, скончавшегося в 1275 году. С тех пор до времён Петра Великого они лежали в земле, а от его царствования доселе лежат на вскрытии для благочестивейшего чествования, но посмотрите, ни время, ни земля, ни воздух не смели коснуться освящённого тела.
При этих словах священник снял покров св. мощей, и мне открылись мощи, лежащие в княжеской одежде. Священник благоговейно приподнял руку угодника, засучил на ней рукав, показал мне её по локоть: она была в полном нетлении, все составы, сама кожа были целы, как у недавно умершего, только желтоватого цвета.
– Не думайте, что это сделано, – продолжал священник; он взял обе ручки, которые были сложены на груди, поднял их и разложил не как у мёртвого, а как-бы у спящего. – Ужас напал на меня; мороз прошёл по коже.
– Верите ли вы теперь? спросил меня священник.
Вместо ответа, я упал в чувстве благоговения перед святыми мощами. Теперь я был вполне убеждён; я истинно верил и пламенно благодарил угодника Божия, что он благоволил так уверить меня; я просил Бога, чтобы Он не наказал меня за моё прежнее неверие; на душе стало так легко, слёзы радости невольно текли из глаз моих. – Батюшка! чем я могу заплатить вам за ваше благодеяние? сказал я с чувством благодарности священнику. – Я ему предложил было какую-то ассигнацию, но он благородно отказался.
– Нет, благодарю вас; я сделал это не за деньги; вы просили меня сделать это ради Бога и ради вашего спасения: вот ради чего я решился исполнить вашу просьбу. Спасение души ближнего для меня всего дороже. Сказав это, он вежливо раскланялся и удалился в алтарь.
С восторгом прибежал я в гостиницу к моим спутникам, рассказал всё, что было со мной, и они от души порадовались моему обращению. С тех пор я свято верую в святость и нетление св. мощей, и это происшествие со мной послужило мне уроком, что надо беречься разговоров с еретиками и раскольниками» (Душеп. Чт. 1879 г. январь).