Беседа 2. О том, что не только подвизаться в добродетели, но хвалить её – великое благо; также о том, что Давид одержал большую победу, пощадив Саула, нежели тогда, когда низложил Голиафа; и что, сделав это, он больше принёс пользы себе, нежели Саулу; нак

Вы недавно похвалили Давида за терпение, а я вам подивился за благорасположение и любовь к Давиду. Не только прилежание и соревнование в добродетели, но и похвала и удивление подвизающимся в ней приносят нам немалую награду, – как не только самый грех, но и одобрение живущих в нем, подвергает нас немалому наказанию, и, как это ни удивительно, (наказанию) гораздо тягчайшему, чем то, какое навлекают на себя сами живущие в грехе. И что это правда, показывает Павел в следующих словах, в которых он, исчислив все виды греха и обвинив всех, попирающих законы Божии, сказал в дополнение и о тех самых, которые«оправдание Божие разумевше, яко таковая творящии достойны смерти суть, не точию сами творят, но и соизволяют творящим. Сего ради безответен еси – о, человече» (Рим.1:32, 2:1). Видишь, что апостол сказал так для того, чтобы показать, что одобрение делающих худое преступнее самого делания зла. Следовательно, одобрение согрешающих заслуживает гораздо большего наказания, чем самое совершение греха. И совершенно справедливо, – потому что такое одобрение обнаруживает душу развращенную и страждущую неисцельной болезнью. Кто, сделав грех, осуждает его, тот со временем когда-нибудь может исправиться; но кто хвалит грех, тот сам лишает себя врачества покаяния. Стало быть, апостол справедливо признал одобрение греха более преступным, чем самое делание греха. Следовательно, как не только делающие зло, но и одобряющие их, подвергаются одинаковому с ними, или даже более тяжкому наказанию, – так и хвалящие и уважающие добродетельных бывают участниками в венцах, кои тем уготованы. И это самое можно видеть также из Писания. Беседуя с Авраамом, Бог говорит: «Благословлю благословящия тя, и кленущия тя проклену» (Быт. 12:3). Всякий знает, что то же бывает и на Олимпийских играх. Здесь не только борец, украшенный венцом, не только тот, кто понес труды и подвиги, но и тот, кто удивляется победителю, получает немалое удовольствие от этого прославления. Поэтому и я ублажаю не только этого доблестного мужа (Давида) за его великодушие, но и вас за благорасположение к нему. Он сразился, победил и получил венец. А. вы, прославив его победу, вышли из церкви, получив немалую часть его венца. Итак, чтобы умножить удовольствие и пользу, мы предложим вам и остальную часть истории. Приведши слова, которыми Давид отклонил убийство, дееписатель прибавил, что он «не даде им возстати и убити Саула» (1 Цар. 24:8); этим он хотел указать и стремление воинов к убийству и мужестве Давида. Многие из врагов, любящие, по-видимому, добродетель, хотя сами не станут убивать, не решаются однако препятствовать другим совершить убийство. Не так поступил Давид: напротив, получив как бы некоторый залог, в котором он должен дать отчет, не только сам не коснулся врага, но и другим воспрепятствовал убить его, и таким образом сделался вместо врага наилучшим телохранителем и защитником. Стало быть, не погрешит, кто скажет, что Давид подвергался тогда большей опасности, нежели Саул. Конечно, он вынес немалую борьбу, всячески стараясь избавить Саула от злого умысла воинов; и не столько боялся сам быть убитым, сколько боялся того, чтобы кто-нибудь из воинов, увлекшись гневом, не убил этого человека; поэтому он и прибег к такому способу оправдания (Саула). Воины обвиняли, обвиняемым был спавший, оправдывал враг, Бог был Судьей, и Он утвердил решение Давида. В самом деле, без Божьей помощи Давид не мог бы одолеть неистовства (воинов); но благодать Божья восседала на устах пророка и сообщала его словам силу убедительности. Немало этому содействовал и Давид: так как в предшествующее время он так воспитывал их (воинов), то во время борьбы нашел их готовыми и послушными. Он начальствовал над ними не как вождь над воинами, но как священник; и та пещера была как бы церковью.

Как будто облеченный епископством, так он говорил им беседу, и после этой беседы вознес чудную и необыкновенную жертву: не тельца возложил на жертвенник, не агнца заколол, но, что гораздо драгоценнее этих жертв, принес Богу кротость и незлобие, заклал безумную ярость, убил гнев и умертвил «уды вашя, яже на земли» (Кол. 3:5). Сам он был и жертвой, и жрецом, и жертвенником, потому что и разум, принесший (в жертву) кротость и незлобие, и это незлобие, и эта кротость, и сердце, на котором они принесены, все было от него.

Итак, когда (он) принес эту прекрасную жертву, одержал такую победу и не опустил ничего, что (нужно было) для торжества, – встал наконец и предмет борьбы – Саул, и вышел из пещеры, не зная ничего случившегося. «Изыде же и Давид вслед его» (1 Цар. 24:9). Теперь он смотрел на небо свободными очами и радовался в это время гораздо более, нежели тогда, когда низложил Голиафа и отсек голову иноплеменнику. Конечно, и победа эта была славнее той, и добыча значительнее, и прибыль важнее, и торжество блистательнее. Там нужны были и праща, и камни, и столкновение (с врагом); здесь все совершил разум, и победа одержана без оружия, торжество достигнуто без пролития крови. Итак, Давид вышел, неся не голову иноплеменника, но умерщвленную ярость и обессиленный гнев; и эту добычу внес он не в Иерусалим, но на Небо, в горний град. Теперь не хоры жен встречали его похвальными песнями, но лик Ангелов свыше рукоплескал ему, дивясь его мудрости и кротости. Он одержал победу, нанесши врагу бесчисленные раны; Саула он спас, а истинного врага – дьявола поразил многими ударами. Ведь дьявол, как враг мира, ненавистник согласия и отец злобы, сколько радуется и торжествует, когда мы предаемся гневу, ссоримся и нападаем друга на друга, столько же скорбит и печалится, когда мы сохраняем мир и согласие и обуздываем гнев. Итак, Давид вышел (из пещеры) с венцом не только на голове, но и на руке своей, драгоценной как целый мир. Как цари за успешную борьбу часто украшают венком, вместо головы, правую руку борца или победителя в других играх , так и Бог увенчал ту руку, которая была в состоянии сохранить меч чистым, представить Богу оружие необагренным кровью, и устоять против такого напора гнева. Давид не захватил тогда короны Сауловой, зато получил венец правды; не приобрел царской багряницы, зато облачился превышающей природу человеческую кротостью, – такой одеждой, которая блистательнее всякого облачения.

Он вышел из пещеры с такой же славой, с какой три отрока (вышли) из печи: их не сжег огонь, а его не опалило пламя гнева. Отрокам ничего не сделал совне обнимавший их огонь; а Давид и внутри себя имел горящие угли, и вне видел дьявола, который поджигал печь видом врага, внушением воинов, удобством совершить убийство, отсутствием тех, кто помог бы (Саулу), воспоминанием прошедшего, опасением за будущее (все это, конечно, возбуждало более яркое пламя, чем хворост, смола, солома и другие вещества, разжигавшие вавилонскую печь), и однако не воспламенился и не потерпел ничего такого, что естественно было (потерпеть в подобном положении), но вышел (из испытания) чистым. Вид врага еще более воодушевил его решимостью. Увидя его спящим, неподвижным и неспособным ничего сделать, он сказал сам себе: где теперь его гнев, где злоба, где столь многократные злоумышления и наветы? Все это ушло и пропало при легком прикосновении сна; и царь лежит связанным, хотя мы нисколько не думали и не заботились об этом. Смотрел он на спящего, и размышлял об общей для всех смерти: ведь сон есть не иное что, как временная смерть и ежедневная кончина. Очень кстати вспомнить здесь о Данииле. Как Даниил вышел из рва, победив зверей, так и Давид вышел из пещеры, одолев иных, более лютых зверей. Как того праведника с обеих сторон окружали львы, так и на этого нападали свирепейшие из всех львов, – страсти: с одной стороны – негодование за прошедшее, с другой – страх за будущее. Однако он усмирил и обуздал того и другого зверя, самым делом научая (нас), что нет ничего безвреднее, как щадить врагов, и ничего опаснее, как желание платить и мстить за себя. Вот, Саул, захотевший преследовать Давида, лежал обнаженный, безоружный, оставленный всеми, преданный (врагу) как пленник; а кроткий и всегда уступчивый, не решившийся даже и на справедливое преследование, Давид захватил в свои руки врага без хитростей, без оружия, без конницы, без войска, и, что всего важнее, привлек к себе еще большее благоволение Божие.

Не за то, конечно, я ублажаю этого праведника, что он увидел врага лежащим у своих ног, но за то, что, захватив его в свои руки, пощадил. То было делом силы Божией, а это его великодушие. И как потом воины должны были быть послушны ему! Какую любовь питать к нему! Если бы у них было по тысяче душ, не охотно ли бы они отдали все (души) за своего вождя, узнав на деле, из пощады врагу, любовь его к своим? Если он был кроток и снисходителен к оскорбившим, тем более мог быть так расположен к своим доброжелателям. А это служило ему наилучшим залогом безопасности. Впрочем, воины не только сделались преданнее ему, но и стали усерднее сражаться с врагами, узнав, что поборником своим они имеют Бога, всегда присущего их вождю и облегчающего все дела его. И они повиновались Давиду уже не как человеку, но как ангелу. Таким образом, он, прежде награды от Бога, еще здесь получил более пользы, нежели спасенный им (Саул), и одержал теперь более славную победу, нежели когда бы умертвил его. В самом деле, как бы мог он получить столько пользы, убив врага, сколько получил теперь, пощадив его? Так и ты, когда захватишь в свои руки оскорбившего тебя, рассуждай так, что гораздо лучше и полезнее пощадить, нежели погубить его. Кто погубит (врага), тот и сам будет часто осуждать себя, и совесть будет его беспокоить, ежедневно и ежечасно упрекая его в этом грехе. А кто пощадит и удержится на короткое время, тот после веселится и радуется, питая отрадные надежды и ожидая от Бога наград за терпение. И если он когда подвергнется какой-нибудь опасности, то с полным правом будет просить у Бога награды, как все это испытал на себе и Давид, получивший впоследствии от Бога великие и чудные награды за пощаду этого врага. Но посмотрим и на последующее. «Изыде, – говорит Писание – Давид вслед Саула из вертепа, и возопи Давид вслед его, тако глаголя: господине мой царю! И озреся Саул вслед себе, и преклонися Давид лицем своим до земли, и поклонися ему» (1 Цар. 24:9). Это служит к чести Давида не менее, чем и спасение врага. Не возгордиться благодеяниями, оказанными ближнему, тем более не поступить подобно большей части людей, которые с презрением смотрят на облагодетельствованных ими, как на рабов, и высоко поднимают перед ними брови – это было делом необыкновенной души. Да, блаженный Давид не был подобен им: напротив, оказав благодеяние, он был еще более скромен. Причина та, что ни одного из этих добрых дел он не считал плодом своего старания, но все приписывал благодати Божьей. Поэтому, сам он – спасший (Саула), сам кланяется спасенному, и опять называет его царем, а себя именует рабом, перед достоинством его смиряя гордость, укрощая гнев и искореняя злобу. Выслушаем и его объяснение. «Почто слушаеши словес людей, глаголющих: се, Давид ищет души твоея» (1 Цар. 24:10)? Выше писатель сказал, что весь народ был на стороне Давида (1 Цар. 18:16–28), что он пользовался любовью слуг царских (1 Цар. 22:2), что и сын царя, и все войско стояли заодно с ним (1 Цар. 19:1). Как же здесь говорит, что были люди, которые поносили (Давида), клеветали на него и раздражали Саула? Что Саул гнал праведника не по наущению других, но сам возбудив в себе эту злобу, на это писатель книги тоже уже указывал, пояснив, что зависть родилась от похвал и потом возрастала с каждым днем (1Цар.18:9, 18:29). Для чего же теперь Давид слагает вину на других, говоря: «Почто слушаеши словес людей, глаголющих: се Давид ищет души твоея?» (1 Цар. 24:10) Для того, чтобы дать ему случай прекратить злобу. Это делают часто и отцы с сыновьями: когда случится, что у кого-нибудь из них испортится сын и наделает много зла, то, хотя отец и совершенно убежден, что сын уклонился ко злу сам собой, однако слагает часто проступки его на другого, говоря так: «Знаю, что это не твой был грех; другие соблазнили тебя и испортили; они всему этому виной». Слыша это, сын скорее может, мало-помалу устраняясь от зла, возвратиться к добродетели, потому что стыдно и совестно ему оказаться недостойным такого о себе мнения. Так поступил и Павел с галатами. После многих и продолжительных слов и сильных обвинений, которые высказал им, в конце Послания, желая смягчить обвинение с той целью, чтобы они, несколько отдохнув от обличений, могли достигнуть оправдания, вот как он говорит: «Аз надеюся о вас в Господе, яко ничтоже ино разумети будете: смущаяй же вас понесет грех, кто бы ни был» (Гал. 5:10). То же сделал здесь и Давид. Словами: «Почто слушаеши словес людей, глаголющих: се, Давид ищет души твоея», он показал, что другие раздражали (Саула) и расстраивали, всячески стараясь облегчить Саулу оправдание в его винах. Затем Давид, оправдывая самого себя, говорит: «И се, видеста очи твои днесь, яко предаде тя Господь в руце мои в вертепе, и не восхотех убити тебе, и пощадих тя, и рех: не нанесу руки моея на господа моего, яко помазанник Господень есть» (1 Цар. 24:11). Те клевещут на меня словами, говорит он, а я оправдываюсь делами, опровергаю обвинение поступками. Не нужны мне слова, когда самый исход дел яснее всякого слова может показать, кто они и кто я, и что донос, на меня сделанный, – ложь и клевета; в свидетели этому призываю не другого кого, но самого тебя, мною облагодетельствованного.

Но как, скажет кто-нибудь, Саул мог быть свидетелем? Ведь, когда это происходило, он спал, и ни слов не слыхал, ни самого Давида не видал, когда он был около него и разговаривал с воинами. Как же ответить нам, чтобы доказательство было ясно? Если бы Давид представил в свидетели людей, которые тогда с ним были, Саул заподозрил бы это свидетельство и подумал бы, что они говорят это в угоду праведнику. А если бы он вздумал оправдываться посредством умозаключений и вероятностей, то еще менее заслужил бы веры, потому что разум судившего был расстроен. В самом деле, кто после стольких благодеяний преследовал человека, не сделавшего ему никакой неприятности, тот как мог бы поверить, что обиженный, захватив в руки обидевшего, пощадил его? Люди, большей частью, судят и о других по себе. Так, постоянно пьянствующий не легко поверит, что есть люди, живущие трезво; привязанный к распутным женщинам считает распутными и тех, кто живет честно; похититель чужого не легко поверит, что есть люди, которые раздают и свое. Так и Саул, раз отдавшись гневу, не легко поверил бы, что есть человек, до того возвысившийся над этой страстью, что не только не наносит никому обиды, но и спасает своего оскорбителя. Итак, ввиду того, что и разум судившего был расстроен, и свидетели, если бы были представлены, могли быть заподозрены, Давид приготовил такое доказательство, которое сильно было заградить уста и самым бесстыдным людям. Какое же это доказательство? Край одежды; показывая его, он говорил: «Се, воскрилие одежды в руце моей, еже аз отъях ...и не убих тебе» (1 Цар. 24:12). Свидетель безгласный, но он свидетельствует громче имеющих голос. Если бы я, говорит, не был близко и не стоял подле самого твоего тела, то не отрезал бы части от твоей одежды. Видишь, сколько добра вышло из того, что Давид в начале был возмущен? Если бы он не подвигся на гнев, мы не узнали бы возвышенной души этого мужа (многим скорее показалось бы, что пощада сделана не по великодушию, а по бесчувственности); тогда он и не отрезал бы края одежды, а не отрезав, не мог бы ничем другим убедить врага. Теперь же, разгневавшись и отрезав, он представил несомненное доказательство своей заботливости. Представив таким образом истинное и неопровержимое свидетельство, Давид уже самого врага призывает в судьи и свидетели своего к нему уважения, говоря: «Уразумей, и виждь днесь, яко несть злобы в руце моей, ниже... презорства, ...а ты ищеши души моея изъяти ю» (1 Цар. 24:12). Особенного удивления заслуживает его великодушие и в том отношении, что он заимствует свое оправдание только из событий того дня, на что и указывает словами: «уразумей, и виждь днесь». Ничего, сказал, не говорю о прошедшем; в доказательство довольно для меня и настоящего дня. Мог он, если бы захотел, насчитать много великих благодеяний, уже прежде оказанных (Саулу); мог напомнить ему о единоборстве с иноплеменником и сказать: когда иноплеменническая война, как приступ наводнения, угрожала всему государству разорением, и вы все поражены были страхом и унынием, и каждый день ожидали смерти, тогда я пришел; и, хотя никто меня не понуждал, напротив, и ты останавливал и удерживал, говоря: «Не возможеши пойти, яко ты детищ еси, сей же муж борец есть от юности своея» (1 Цар. 17:33), однако я не утерпел, но выступил наперед всех других, схватил противника, отсек ему голову, остановил нападение врагов, стремительное как поток, и укрепил колеблющееся государство, – благодаря мне и ты имеешь царство и жизнь, и все другие, вместе с жизнью, отечество и дома, детей и жен. Да и кроме этой победы мог он указать на другие, не менее важные войны, счастливо оконченные им. Мог присовокупить и то, что, хотя (Саул) не раз и не два, но многократно покушался убить его, и даже пускал копье в его голову, однако он не помнил зла; что и после этого, намереваясь дать награду (Давиду) за прежнее сражение, Саул потребовал от него в дар не золота и серебра, но смерти и совершенной погибели; да и на этом не остановился. Все это, и гораздо еще больше этого, мог сказать Давид: однако ничего такого не сказал, потому что хотел не попрекнуть его своими благодеяниями, но только убедить, что он (Давид) из числа тех, которые любят и почитают его (Саула), а не из тех, которые злоумышляют и враждуют против него.

Поэтому, оставив все другое, он привел в оправдание свое только то, что случилось в тот день. Так был он чужд гордости и всякого тщеславия, и имел в виду только одно – волю Божью! Зачем говорит: «Да судит Господь между мною и тобою?» Это слово сказал он не потому, что желал Саулу наказания и отмщения, но, чтобы устрашить его напоминанием о будущем суде, и не только, чтобы его устрашить, но чтобы и самому оправдать себя. Конечно, у меня, говорит он, есть весьма сильные доказательства в самых поступках моих; но если не веришь им, так я призываю в свидетели самого Бога, который знает сердечные тайны и может испытать совесть каждого.

Говорил же он это, давая разуметь, что он не осмелился бы призывать Судью Нелицеприятного и передавать дело на Его суд, если бы не был совершенно уверен относительно себя, что чист от всякого злого умысла. И что сказанное мною не догадка, что он напомнил об этом суде, желая и оправдать себя, и вразумить Саула, это достаточно показывают уже и прежние события; но не менее их может уверить в этом и последующее. Когда он снова захватил в свои руки Саула, который и после той пощады преследовал его и хотел погубить, – когда имел возможность истребить его со всем войском, и тогда отпустил его, не причинив ему никакой неприятности, какой тот, естественно, мог бы подвергнуться. Поэтому видя, что Саул болен неисцельно и никогда не оставит вражды против него, он скрылся с глаз его и жил у иноплеменников в рабстве, в уничижении, в поношении, с трудом и с горем приобретая себе необходимую пищу. И не это только достойно удивления, но и то, что, услышав о смерти (Саула) на войне, он разодрал одежду, посыпая себя пеплом, и восплакал таким плачем, каким другой восплакал бы, разве только лишившись единственного и любимого сына, постоянно повторяя его имя вместе с именем сына его, слагая им похвальную песнь, испуская жалобный вопль, до вечера оставаясь без пищи и проклиная самые те места, которые приняли в себя кровь Саула. «Горы гелвуйския, – говорил он, – да не падет на вас роса, ниже дождь на вас; горы смерти, яко тамо повержен бысть щит сильных» (2 Цар. 1:21). Что делают часто отцы, отворачиваясь от дома и с грустью смотря на дорогу, по которой пронесли (умершего) сына, то же сделал и Давид, прокляв горы, на которых совершилось поражение Саула. Ненавижу, говорил он, самое место из-за тех, которые пали там мертвыми. Не орошайтесь более дождями небесными, потому что вы однажды оросились, к несчастью, кровью друзей моих. И непрестанно повторяет он имена их, говоря так: «Саул и Ионафан, возлюбленнии и прекраснии, неразлучни... в животе своем, и в смерти своей не разлучишася» (2 Цар. 1:23). Не имея возможности обнять отсутствующие тела их, он обнимает через произношение их имена, услаждая таким образом, по возможности, скорбь свою и облегчая тяжесть несчастия. И тогда как для многих падение обоих в один день казалось невыносимым несчастьем, он это самое обратил в предмет утешения. Это именно, а не другое что, показывают слова его: «Неразлучни в животе своем, и в смерти своей не разлучишася». Нельзя, говорит, сказать, чтобы сын оплакивал свое сиротство, а отец рыдал о потере сына; нет, чего не случилось ни с кем, то случилось, говорит, с ними: вместе, в один день лишились они жизни, и ни один не пережил другого; иначе, каждому из них жизнь была бы не в жизнь, если бы пришлось расстаться с другим. Вы растроганы теперь, заплакали, возмутились духом, и ваши глаза готовы проливать слезы? Вспомни же, каждый теперь, пока еще сердце горит печалью, о своем враге и оскорбителе, береги его при жизни и оплакивай по смерти, не напоказ, но от души и от чистого сердца. Хотя бы пришлось потерпеть что, чтобы не оскорбить обидевшего, все сделай и перенеси, в надежде великих наград от Бога. Вот он (Давид) и царство получил, и руки не осквернил, а чистой рукой надел венец, и на престол взошел, причем то, что он пощадил врага и оплакал его, когда тот пал, послужило к его славе больше, чем блеск короны и багряницы. За это он не только при жизни (прославляется), но вспоминается и по смерти. Так, если и ты, человек, желаешь и здесь получить всегдашнюю славу, и там насладиться неизменными благами, то подражай добродетели (этого) праведника, поревнуй его великодушию, покажи на деле такое же терпение, чтобы, понесши одинаковые с ним труды, удостоиться одинаковых и благ, которые получить да сподобимся все мы, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.