К верующему отцу
Итак, представим себе и верующего таким же, каков неверующий, подобным ему во всем, кроме понятия о Боге; пусть он и плачет так же, и валяется у всех в ногах, и указывает на свои седины, и на старость, и на одиночество; пусть говорит все то же и, сколько хочет, возбуждает гнев в судьях. Впрочем, с ним суд у нас уже не перед людьми, потому что он слышал все, что у нас мужи, исполненные Духа Божия, любомудрствовали о страшном и ужасном Судилище по отшествии отсюда. И прежде всего прочего ему должно напомнить о том дне, об огне, текущем рекою, о пламени, никогда не угасающем, о померкающих лучах (солнца), о скрывающейся луне, о ниспадающих звездах, о свивающихся небесах, о колеблющихся силах (небесных), о потрясаемой со всех сторон и мятущейся земле, о страшном и непрерывном звуке труб, об Ангелах, проходящих по вселенной, о тысячах предстоящих, о тьмах служащих, о грядущих с Самим Судьей воинствах, о сияющем перед Ним знамении, о поставляемом Престоле, о раскрываемых книгах, о неприступной славе, о страшном и ужасном гласе Судьи, одних посылающего в огонь, уготованный дьяволу и ангелам его, а для других затворяющего двери и после их великого подвига девства; одним из слуг Своих повелевающего связать плевелы и ввергнуть в пещь, а другим – сковать некоторым ноги и связать руки, отвести их во тьму кромешнюю и предать мучительному скрежету зубов; предающего тягчайшему и жесточайшему наказанию – одного за бесстыдные только взгляды, другого за неуместный смех, иного за то, что без исследования осудил ближнего, а другого и за то, что злословил (ближнего); а что и за это положено наказание, можно слышать от Самого Судьи, имеющего совершить наказание, в Его словах и угрозах. К Этому Судье необходимо всем нам отойти отсюда и увидеть тот день, в который будет открыто и обнаружено все, то есть, не только дела и слова, но и самые помышления.
Но здесь он говорит это в виде увещания и совета, а в другом месте потрясает души слушающих с великой силой, когда говорит, что нерадящие о спасении братий грешат против Самого Христа и разрушают здание Божие (1 Кор. 8:12). И это говорит он не от себя, но по наставлению Учителя. Ибо и Единородный (Сын) Божий, желая внушить, как обязателен этот долг, и что не желающих исполнять его ожидают великие бедствия, сказал: «Иже аще соблазнит единаго малых сил..., уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей» (Мф. 18:6). И принесший талант подвергается наказанию не за то, что он пренебрег чем-нибудь собственным, но за то, что нерадел о спасении ближних. Таким образом, хотя бы у нас все было хорошо устроено в нашей жизни, нет нам никакой пользы, потому что и того греха довольно, чтобы ввергнуть нас в геенскую пучину. Если и тех, которые не хотели помогать ближнему в телесных нуждах, не спасет никакое объяснение, так что, хотя бы они и подвиг девства совершили, будут все-таки извержены из брачного чертога; то опустивший гораздо важнейшее (потому что попечение о душе гораздо важнее) – не потерпит ли по справедливости все бедствия? Бог создал человека не для того, чтобы он приносил пользу только себе самому, но – и многим другим. Посему и Павел называет верующих «светилами» (Фил. 2:15), выражая, что они должны быть полезны и другим, ибо светило не было бы и светилом, доколе освещало бы только себя. Поэтому он нерадящих о ближних называет худшими даже язычников в следующих словах: «Аще же кто о своих, паче же о присных, не промышляет, веры отверглся есть и невернаго горший есть» (1 Тим. 5:8). Что же он хочет здесь означить словом: «промышляет»? Доставление ли необходимого? Я думаю, что он разумеет попечение о душе: если же ты не согласишься, то тогда мое мнение будет еще более твердым. Ибо если он говорит это о теле, предает такому наказанию и называет худшим язычников не подающего этой ежедневной пищи; то где будет место тому, кто небрежет о важнейшем, о необходимейшем?
Итак, если этот грех так тяжек и по существу, и по времени, подумай, какое пламя низведет он на голову дерзающих совершить его? И что я так рассуждаю не без основания, докажу это действительным событием, дабы вы знали, что, хотя бы у нас все наше было благоустроено, мы подвергнемся крайнему наказанию, если не радим о спасении детей. Расскажу вам не своими словами, но содержащимися в Божественном Писании. Был у иудеев один священник, человек скромный и кроткий; имя ему было Илий. Этот Илий делается отцом двух сыновей. Видя, что они предаются нечестию, он не удерживал их и не останавливал, или вернее – он удерживал и останавливал, но делал это не с надлежащим усердием. А проступки этих сыновей состояли в любодеянии и чревоугодии. Они, говорится (в Писании), ели священные мяса прежде их освящения и прежде возношения жертвы Богу (1 Цар. 2:15–16). Слыша об этом, отец не наказывал их, а пытался словом и убеждением отклонить их от этого нечестия, и постоянно говорил им такие слова: «Ни, чада, ни, ...не творите тако: ...яко не благ слух, егоже аз слышу о вас, ...еже не работати людям Богу. Аще согрешая согрешит муж мужеви, помолятся о нем ко Господу: аще же Господеви согрешит, кто помолится о нем» (1 Цар. 2:24–25)? Очень сильные и поразительные слова, достаточные для вразумления того, у кого есть ум! Он выставлял на вид грех, показывал его ужас, объявлял и угрожающее за него тяжкое и страшное осуждение; однако же, так как не все сделал, что следовало, то и сам погиб вместе с ними. Следовало бы и усилить угрозы, и прогнать их с глаз своих, и наказать бичами, и быть гораздо более строгим и суровым. А так как он ничего этого не сделал, то разгневал Бога и против себя, и против них и, оказав неуместное снисхождение к своим детям, вместе с детьми погубил и свое спасение.
Послушай, что Бог говорит ему, или вернее – уже не ему, потому что его Он признал уже недостойным ответа; но, как тяжко провинившемуся рабу, дает ему знать об угрожающих ему бедствиях через другого. Таков был тогда гнев Божий! Послушай же, что говорит (Бог) об учителе его ученику; потому что лучше хотел говорить о его бедствиях и ученику, и другому пророку, и всем, нежели ему, – так окончательно отвратился от него! Что же Он говорит Самуилу? (Илий) «ведяше, яко злословиста Бога сынове его, и не наказа их» (1 Цар. 3:13); не то, чтобы не вразумлял: он и вразумлял, но Бог говорит, что это еще не вразумление, и отверг его, потому что оно было без силы и настойчивости. Так, если и мы, хотя печемся о детях, но не столько, сколько нужно, то и наше попечение не есть попечение, как и Илиево вразумление. Сказав о преступлении, (Господь) с великим гневом налагает и наказание: «Кляхся, – говорит Он, – дому Илиину, яко не очистится неправда дому Илиина в кадилах и жертвах до века» (1 Цар. 3:14). Видишь, какое сильное негодование и наказание без надежды на пощаду? Неизбежно, говорит, должно ему погибнуть, и не только ему и сыновьям его, но вместе с ним и всему дому, и не будет никакого врачевства, которое бы исцелило эту рану.
Между тем Бог ни за что другое, кроме беспечности о детях, не мог тогда винить этого старца дивного во всем другом, которого все любомудрие можно видеть не только из других, но и из самых обстоятельств угрожавшего ему несчастья. Так, во-первых, когда он услышал обо всем этом и увидел себя на пути к крайнему наказанию, то не стал роптать и негодовать, не сказал ничего такого, что обыкновенно говорят люди: «Разве я властен в чужой воле? – за свои грехи я должен нести наказание, а дети сами в возрасте, сами только и должны бы быть наказаны». Ничего такого он и не сказал и не подумал, но, как благонамеренный раб, только то и знающий, чтобы благодушно переносить все от господина, хотя бы и неприятное, произнес такие, преисполненные любомудрия, слова: «Господь Сам, еже благо пред Ним, да сотворит» (1 Цар. 3:18). И не отсюда только, но и из другого случая можно увидеть доблесть его. Когда во время постигшей иудеев войны, некто пришел и рассказал о несчастьях на этой войне, и о том, как дети его постыдно и бедственно пали в сражении, он выслушал это спокойно; когда же тот к (вести об) этом поражении присовокупил (весть) о взятии врагами кивота, тогда помрачившийся от скорби старец «паде с престола взнак близ дверий, и сокрушися хребет его, яко стар бе... и тяжек», и знаменит, «и той суди Израилеви» двадесять лет (1 Цар. 4:18). Если же священника, – престарелого, знаменитого, двадцать лет безукоризненно начальствовавшего над еврейским народом, – жившего во времена, не требовавшие великой строгости, ни одно из этих обстоятельств не могло извинить, но он погиб ужасно и бедственно за то, что не заботился о детях с полным вниманием, и грех этой слабости, как сильная и великая волна, перевысил все прочее и закрыл все добрые дела его; то какое осуждение постигнет нас, которые живем во времена, требующие гораздо большего любомудрия, но не имеем и его добродетели, и не только сами не имеем попечения о детях, но и против желающих делать это строим козни и восстаем, и относимся к детям своим хуже всякого варвара? Ибо жестокость варваров доводит только до рабства, до опустошения и пленения отечества, и вообще до бедствий телесных; а вы порабощаете самую душу, и, связав ее как какую-нибудь пленницу, передаете таким образом лукавым и свирепым демонам и их страстям. Именно это, а не другое что делаете вы, когда и сами не внушаете (детям) ничего духовного, и другим делать это не позволяете.
Пусть никто не говорит мне, что многие, больше Илия нерадевшие о своих детях, не потерпели ничего такого, что Илий: нет, многократно терпели, и многие, и более того тяжкое, и за такой же грех. Ибо откуда преждевременные смерти? Откуда тяжкие и продолжительные болезни, и у нас, и у наших детей? Откуда потери, откуда несчастья, откуда огорчения, откуда бесчисленное множество зол? Не от небрежения ли о порочных детях? Что это не вымысел, достаточно могут свидетельствовать и бедствия этого старца, но я скажу вам еще слово об этом одного из наших мудрецов. Он, рассуждая о детях, говорит так: «Не веселися о сынех нечестивых; ...аще несть страха Господня с ними, не веруй животу их» (Сир. 16:1–2); ты зарыдаешь плачем преждевременным, и неожиданно узнаешь о их погибели. Итак, многие, как я сказал, потерпели много подобного, если же некоторые и избегли, то не до конца избегнут, но – на зло своей голове, потому что понесут жесточайшее наказание по отшествии отсюда. Почему же, скажут, не здесь все наказываются? Потому что Бог назначил день, в который будет Он судить вселенную, но этот день еще не пришел. С другой стороны, если бы было так, то весь род наш давно бы уже прекратился и исчез. Но, чтобы и этого не случилось, и от замедления суда многие не сделались беспечнее, Бог, избирая некоторых виновных во грехах и наказывая здесь, через них и прочим показывает меру угрожающих им наказаний, чтобы они знали, что, если они здесь и не потерпят наказания, то, без сомнения, понесут более тяжкое по отшествии туда. Не будем же бесчувственными от того, что Бог теперь не посылает пророка и не предвозвещает наказания, как было с Илием, потому что теперь не время пророков, впрочем, Он посылает их и теперь. Откуда это известно нам? «Имут, – говорит (Господь), – Моисея и пророки» (Лк. 16:29). Сказанное древним сказано также и нам; и Бог говорит не одному Илию, но, через него и его страдания, всем, подобно ему согрешающим. Бог нелицеприятен, и если Он так истребил со всем домом менее виновного, то не оставит без наказания совершивших более тяжкие прегрешения.
К этим побуждениям Он прибавил еще третье, состоящее в природной связи, а если хочешь, то – первое. Дабы родители, получив повеление воспитывать детей, не пренебрегали Его повелениями, Он присоединил естественную необходимость. А чтобы эта связь не была ослабляема оскорблениями со стороны детей и не расторглась, Он оградил ее наказаниями и от Себя, и от самих родителей, таким образом и детей весьма строго подчиняя (родителям), и в родителях возбуждая любовь (к детям). И не этим только, но и другим еще, четвертым, способом Бог крепко и тесно связал нас с ними. Он не только детей злых в отношении к родителям наказывает, а к добрым благоволит, но точно так же поступает и с родителями, тяжко наказывая нерадящих о детях, а попечительных удостаивая почестей и похвал. Так и того старца (Илия), в других отношениях знаменитого, Он наказал за одно только нерадение (о детях); а патриарха (Авраама) наградил за его попечительность не менее, как и за другие (добродетели). Сказав о многих и великих дарах, которые обещал дать ему, и приводя причину, Он указал на эту его (добродетель): «Вем бо, – говорит, – яко заповесть Авраам сыном своим и дому своему по себе, и сохранят пути Господа Бога творити правду и суд» (Быт. 18:19). Это сказано мною теперь для того, чтобы мы знали, что Бог не будет снисходительно переносить нерадение о тех, о которых Сам Он столько печется. Ибо не возможно, чтобы один и тот же (Бог) и столько делал Сам для спасения (детей), и оставлял без внимания нерадение о них (со стороны родителей). Так, Он не оставит этого без внимания, но будет сильно негодовать и гневаться, как и оказалось на самом деле.
Посему и блаженный Павел, настоятельно убеждая, говорит: «Отцы, ...воспитывайте чада в наказании и учении Господни» (Еф. 6:4). Если мы имеем повеление неусыпно заботиться о душах их, «яко слово воздати хотяще» (Евр. 13:17), тем более – отец, который родил сына, воспитал и постоянно живет с ним. Как не может он прибегать к извинению и оправданию в своих собственных грехах, так точно и в проступках детей. И это также ясно выразил блаженный Павел. Заповедуя, каковыми должны быть принимающие начальство над другими, он, вместе со всеми другими необходимыми для них качествами, требует и попечительности о детях, так что нет нам извинения, когда дети у нас развратны (1 Тим. 3:4–5). И совершенно справедливо! Потому что, если бы порочность в людях была от природы, то иной имел бы право прибегать к извинению; но так как мы бываем и худы, и хороши по свободной воле, то какое благовидное оправдание может представить допустивший до развращения и порочности (сына), любимого им больше всего? То ли, что не хотел сделать его честным? Но ни один отец не скажет этого; потому что сама природа настоятельно и непрерывно побуждает его к тому. Или то, что не мог? Но и этого нельзя сказать; потому что многое – и то, что он взял сына (на свое попечение) еще в нежном возрасте, и то, что ему первому и одному только вручена власть над ним, и то, что он постоянно имел его при себе, – делает для него воспитание (сына) легким и очень удобным. Таким образом, развращение детей происходит не от чего другого, как от безумной привязанности (родителей) к житейскому: обращая внимание только на это одно и ничего не желая считать выше этого, они необходимо уже не радят о детях с их душою. О таких отцах я сказал бы (и никто пусть не приписывает этих слов гневу), что они хуже даже детоубийц. Те отделяют тело от души, а эти то и другую вместе ввергают в огонь гееннский; той смерти подвергнутся неизбежно по естественной необходимости, а этой можно было бы и избежать, если бы не довела до нее беспечность отцов. Притом, смерть телесную сможет уничтожить воскресение, как скоро наступит оно, а погибели души ничто уже не вознаградит; за нею следует уже не спасение, а необходимость вечно страдать. Следовательно, мы не несправедливо сказали бы, что такие отцы хуже детоубийц. Не так жестоко изострить меч, взять его в правую руку и вонзить в самое горло сына, как погубить и развратить душу; потому что ничего равного ей нет у нас.
Впрочем, если угодно, посмотрим еще и на то, возможно ли вращающемуся в мире получить и это место. Блаженный Павел изъяснил это кратко, сказав, что имеющие жен могут спастись не иначе, как только, если они будут иметь их так, как не имеющие (1 Кор. 7:29), и не станут злоупотреблять миром (1 Кор. 7:31). А мы, если хочешь, распространим речь об этом. Итак, можешь ли ты сказать, что сын твой или во время совещания с тобою слышал, или сам узнал когда-нибудь, что клянущийся, хотя бы клялся не ложно, оскорбляет Бога? Также, что злопамятному спастись невозможно? Ибо «путие, – говорится (в Писании), – злопомнящих в смерть» (Притч. 12:28). Или, – что злоречивого Бог так посрамляет, что даже устраняет его от чтения слова Божия? Также, – что гордого и дерзкого Он низвергает с неба и предает гееннскому огню? Или, – что взирающего (на жену) нецеломудренными очами наказывает, как действительного прелюбодея? А столь обыкновенного у всех греха – осуждения ближних, навлекающего на нас тягчайшее наказание, убеждал ли ты когда-нибудь (сына) избегать этого греха и читал ли ему Христовы заповеди об этом? Или и сам ты не знаешь, что есть такие заповеди? Как же сын будет в состоянии исполнять то, заповедей о чем не знает и сам отец, который должен бы научить его? И, о если бы было только это зло, что вы не советуете детям ничего полезного; оно не было бы так велико! Но теперь вы увлекаете их еще к противному. В самом деле, когда отцы убеждают детей заниматься науками, то в их разговоре с детьми не слышно ничего другого, кроме таких слов: «Такой-то человек низкий и из низкого состояния, усовершившись в красноречии, получил весьма высокую должность, приобрел большое богатство, взял богатую жену, построил великолепный дом, стал для всех страшен и знаменит». Другой говорит: «Такой-то, изучив италийский язык, блистает при дворе и всем там распоряжается». Иной опять указывает на другого, и все – на прославившихся на земле: а о небесном никто ни разу не вспоминает; если же иной попытается напомнить, то он прогоняется, как человек, который все расстраивает.
Итак, если юноша будет увлечен в это рабство с самого начала, то когда он будет в состоянии сделаться свободным, как может избавиться от потопления, если все толкают его, все погружают и усиленно подвергают необходимости потонуть? Если бы без всякого препятствия, если бы при помощи многих, подающих ему руку, он мог подняться, осмотреться и смыть с себя пену порочности, не было ли бы это вожделенно? Не надлежало ли бы хвалить его и тысячекратно украшать венцом и тогда, если бы он, долговременно слушая Божественные песнопения, был в состоянии изгнать из себя вторгшиеся недуги? Привычка сильна, способна одолевать и увлекать душу, особенно когда ей содействует удовольствие, а та (добродетель), к которой мы стремимся и стараемся достигнуть, требует от нас много трудов. Поэтому и Бог, когда надлежало потомкам евреев оставить старую привычку к злу, т. е. египетскую, взяв их одних в пустыню и удалив от развратителей сколько можно далее, исправлял души их в пустыне, как бы в каком монастыре, употребляя все способы врачевания, и более тяжелые и более приятные, и не опуская совершенно ничего, что только могло послужить к их исцелению. Однако и при этом они не избегли порочности, но, получая манну, требовали лук и чеснок, и всякой мерзости египетской. Такое зло – привычка. Так, иудеи, пользовавшиеся таким попечением Божиим, имевшие такого превосходного и доблестного вождя, вразумляемые и страхом, и угрозами, и благодеяниями, и наказаниями, и всяким образом, и видевшие столько чудес, не сделались лучшими: как же, думаешь ты, сын твой в состоянии будет избегнуть сетей дьявола, будучи молод, вращаясь среди Египта, или лучше среди дьявольского воинства, не слыша ни от кого ни одного полезного совета и видя, что все, а больше всех родители и воспитатели, ведут его к противному? Как? При помощи ли твоих увещаний? Но ты внушаешь ему противное и, не позволяя ему вспомнить о любомудрии даже во сне, напротив, постоянно занимая его настоящей жизнью и относящимся к ней, еще более содействуешь его потоплению. Или сам собою? Нет, юноша сам по себе недостаточно силен к подвигам добродетели, а если бы и произвел что-либо доблестное, то оно скоро, прежде нежели возрастет, заглохнет от наводнения слов твоих. Как тело не может прожить даже малое время, если питается не здоровой, но вредной пищей; так и душа, получая такие внушения, не может никогда помыслить о чем-либо доблестном и великом; но, подвергаясь такому расстройству и расслаблению, постоянно объемлясь порочностью, как бы какою заразою, она наконец неизбежно низвергнется в геенну и там погибнет.
И не только то ужасно, что вы внушаете (детям) противное заповедям Христовым, но и то еще, что прикрываете порочность благозвучными наименованиями, называя постоянное пребывание на конских ристалищах и в театрах светскостью, обладание богатством – свободою, славолюбие – великодушием, дерзость – откровенностью, расточительность – человеколюбием, несправедливость – мужеством. Потом, как будто мало этого обмана, вы и добродетели называете противоположными наименованиями, скромность – неучтивостью, кротость – трусостью, справедливость – слабостью, смирение – раболепством, незлобие – бессилием, как будто опасаясь, чтобы дети, услышав от других истинное название этих (добродетелей и пороков), не удалились от заразы. Ибо название пороков прямыми и подлинными их наименованиями немало способствует к отвращению от них: оно может так сильно поражать грешников, что часто многие, отличающиеся бесчестнейшими делами, не переносят равнодушно, когда их называют тем, что они есть на самом деле, но приходят в сильный гнев и зверское раздражение, как будто терпят что-нибудь ужасное. Так, если бы кто бесчестную женщину и развратного юношу назвал по этому постыднейшему пороку, тот сделался бы непримиримым врагом (их), как будто нанесший величайшую обиду. И не только эти люди, но сребролюбец и пьяница, и гордец, и вообще все, преданные тяжким порокам, как всякий знает, поражаются и оскорбляются не столько самым делом и мнением людским, сколько названием по своим делам. Я знаю много и таких, которые этим способом были образумлены, и от резких слов сделались более скромными. А вы отняли (у детей) и это врачевство и, что еще тяжелее, преподаете им недоброе внушение не только словами, но и делами: строите великолепные дома, покупаете дорогие поместья, окружаете их и прочим блеском, и всем этим, как бы каким густым облаком, омрачаете их душу. Чем же я могу убедиться, что им возможно спастись, когда вижу, что их склоняют к таким делам, за которые Христос возвестил неизбежную погибель, когда вижу, что вы о душе их, как бы о чем-то ненужном, небрежете, а о том, что действительно излишне, заботитесь, как о необходимом и важнейшем? Чтобы был у сына слуга, чтобы был конь, чтобы была самая лучшая одежда, вы делаете все; а чтобы он сам был хорош, об этом и подумать никогда не хотите; но, простирая до такой степени заботливость о деревьях и камнях, душу не удостаиваете и малейшей части такого попечения. Чтобы на доме стояла дивная статуя и кровля была золотая, вы все готовы потерпеть, а чтобы драгоценнейшая всякого изваяния – душа была золотая, об этом и помыслить не хотите.
Если же некоторые избежали этих сетей, то нелегко им избегнуть худой славы от таких развратников; во-первых, потому что их весьма немного, отчего они легко затмеваются множеством порочных; во-вторых, потому что сами окаянные и злые демоны, не имея возможности иначе мстить презирающим их, стараются вредить им этим способом; не имея сил нанести смертельную рану и поразить самую душу, они стараются, по крайней мере, повредить их внешнему украшению и лишить всякой доброй славы. Посему многие, слышал я, удивляются, как и теперь не ниспал еще другой огненный дождь, как еще не подвергся участи Содома наш город, достойный наказания тем более тяжкого, что не вразумился и бедствиями Содома. Несмотря на то, что та страна уже две тысячи лет видом своим сильнее, чем голосом, взывает к (людям) всей вселенной, чтобы не дерзали на такую гнусность, они не только не воздерживаются от этого греха, но стали еще бесстыднее, как будто состязуясь с Богом и стараясь показать своими делами, что они тем более будут предаваться этим порокам, чем более Он будет угрожать им.
Почему же не произошло ничего такого: грехи содомские совершаются, а содомских наказаний нет? Потому, что их ожидает другой огонь, более жестокий, и наказание бесконечное. Так и жившие после потопа дерзали совершать дела гораздо более нечестивые, нежели погибшие от потопа, однако с того времени не было такого наводнения. И здесь опять та же самая причина; иначе почему жившие в первые времена, когда и судов не было, и страх пред начальниками не тяготел, не было ни угрожающего закона, ни вразумляющего сонма пророков, ни ожидания геенны, ни надежды Царствия, ни другого любомудрия, ни чудес, способных оживить даже камни, – почему люди, не имевшие ничего этого, понесли за свои грехи такое наказание, а получившие все это и живущие под таким страхом судов Божеских и человеческих, доныне еще не потерпели одинаково с теми, тогда как они достойны более тяжкого наказания? Не ясно ли и для младенца, что они сберегаются для строжайшего осуждения? Если мы так гневаемся и негодуем, то как допустит безнаказанно совершать такие дела Бог, Который более всего печется о человеческом роде и крайне отвращается и ненавидит порочность? Этого быть не может, нет! Он непременно наложит на них крепкую руку, нанесет нестерпимый удар и подвергнет мучениям столь жестоким, что бедствия, постигшие Содом, в сравнении с ними покажутся игрушкою.
Подлинно, каких варваров, какую породу зверей не превзошли эти люди своей бесстыдной похотью? Бывает у некоторых бессловесных вожделение сильное и похоть неудержимая, не отличающаяся от бешенства, но и они не знают этой страсти, а удерживаются в пределах природы, и, сколько бы ни раздражались, не нарушают законов природы. А эти, одаренные разумом, сподобившиеся Божественного учения, преподающие другим, что должно делать и чего не должно, и слышавшие Писания, нисшедшие с неба, не с такой наглостью совокупляются с блудницами, как с отроками. Они с таким неистовством покушаются на все, что будто они не люди, и как будто нет Промысла Божия, бодрствующего и судящего дела, но как будто бы все покрыла тьма, и никто не видит и не слышит этого. А отцы растлеваемых отроков переносят это молча, не зарываются в землю вместе с детьми и не придумывают какого-либо средства против зла. Между тем, если бы надобно было от этого недуга отправить детей на чужбину, на море, на острова, на необитаемую землю, на самый отдаленный от нас край вселенной, не надлежало ли бы сделать и потерпеть все, чтобы не было таких мерзостей? Когда какое-либо селение подвергается болезни и заразе, то не уводим ли мы оттуда детей, хотя бы там предстояло им много выгод, хотя бы сами они были совершенно здоровы? А теперь, когда все объяла такая зараза, мы не только сами влечем их к этим пропастям, но и тех, которые хотят избавить их, отгоняем, как губителей. Какого же гнева, каких громов не достойно это, когда язык их мы стараемся очистить с помощью внешнего образования, а душу, лежащую в самой мерзости разврата и постоянно растлеваемую, не только оставляем без внимания, но и препятствуем, когда она хочет восстать? Ужели же осмелится кто-нибудь еще сказать, что живущим в таких пороках можно спастись? Каким образом?
Иные, конечно, избежали неистовства развратников (впрочем, таких немного); но и они не избегают тех жестоких и всегубительных страстей – корыстолюбия и честолюбия, а большая часть заражена и этими самыми страстями и, в гораздо большей еще степени, сладострастием. Далее, когда мы хотим ознакомить детей с науками, то не только устраняем препятствия к учению, но и доставляем им все, содействующее ему, – приставляем к ним воспитателей и учителей, издерживаем деньги, освобождаем их от других занятий, и чаще, чем приставники на Олимпийских играх, твердим им о бедности от неученья и богатстве от ученья, – делаем и говорим все, и сами, и через других, чтобы довести их до окончания предпринятого занятия, и при всем том часто не успеваем. А скромность нравов и строгость доблестной жизни, неужели, по вашему мнению, придут сами собою и притом при столь многих к тому препятствиях? Что может быть хуже этого неразумия – на самое легкое обращать столько внимания и забот, как будто бы иначе и нельзя успеть в этом, а о гораздо более трудном думать, что оно, как бы что-нибудь пустое и ничтожное, сбудется и при нашем сне? Но любомудрие души настолько труднее и тяжелее изучения наук, насколько деятельность труднее разглагольствования и насколько дела труднее слов.
Но что я говорю об извращении общественной жизни? Эта язва, занесенная нечестивцами, угрожает истребить во многих даже самое понятие о Промысле Божием: так она распространяется, возрастает, стремится овладеть всем, перевернула все вверх дном и наконец восстает против самого Неба, вооружая языки людей уже не против подобных им рабов, но и против Самого Господа Вседержителя. Откуда, скажи мне, так много речей о судьбе? Отчего многие приписывают все происходящее неразумному течению звезд? Почему некоторые предпочитают счастье и случай? Отчего думают, что все делается без причины и без цели? От тех ли, которые живут скромно и воздержно, или от тех, о которых ты говоришь, будто они поддерживают общественную жизнь, а я доказал, что они общая язва вселенной? Очевидно – от последних. Никто не соблазняется тем, что такой-то любомудрствует и презирает настоящее, но тем, что такой-то богатеет, роскошествует, предан корыстолюбию и хищничеству, что он при своей злобе и бесчисленных пороках блистает и благоденствует. На это ропщут и жалуются неверующие в Бога, этим многие соблазняются, тогда как по поводу живущих скромно не только не скажут ни одного такого слова, но и стали бы осуждать самих себя, если бы склонялись роптать на Промысл Божий.
Если бы все, или даже большая часть людей, захотели так жить, то никто и не подумал бы о подобных речах, и не возникло бы главнейшего из этих зол – исследования о том, откуда зло. Если бы зло не существовало и не обнаруживалось, то кто стал бы отыскивать причину зла и этим изысканием производить бесчисленные ереси? Так и Маркион, и Манес, и Валентин, и большая часть язычников отсюда получили начало. Но если бы все любомудрствовали, то не было бы такого изыскания; напротив, если не из чего другого, то из этого наилучшего образа жизни все узнали бы, что мы живем под властью Царя – Бога и что Он распоряжается и управляет нашими делами по Своей Премудрости и разуму; это, конечно, совершается и теперь, но не легко усматривается вследствие великой мглы, которая распространилась по всей вселенной, а если бы этого не было, то Промысл Божий открылся бы перед всеми, как в светлый полдень и в ясную погоду. Подлинно, если бы не было ни судов, ни обвинителей и клеветников, ни истязаний и пыток, ни темниц и наказаний, ни отнятия имений и потерь, ни страхов и опасностей, ни вражды и козней, ни злословий и ненависти, ни голода и зараз, ни иного чего из перечисленных бедствий, но все жили бы с надлежащей скромностью, тогда кто из всех живущих усомнился бы в Божием Промысле? Никто. А теперь происходит то же, как если бы во время бури кормчий делал все со своей стороны и старался бы спасти судно, но его ревностное искусство не было бы замечаемо находящимися на судне вследствие смятения и страха, и беспокойства от угрожающих бедствий. Так и Бог управляет вселенной и теперь, но многие не видят этого вследствие смятения и неустройства в делах, которое эти люди производят больше всех, так что не только извращают общественную жизнь, но вредят и благочестию; и тот не погрешил бы, кто назвал бы общими врагами этих людей, которые живут во вред спасению других, потопляя своими гнусными учениями и нечистой жизнью плывущих вместе с ними.
Так и у нас – как пошли бы дела, если бы все мы стали подражать им? Теперь они пропадают и расстроены от тех, которые далеко уклонились от такого образа жизни. А ты, утверждая противное, делаешь то же, как если бы кто хорошо настроенную лиру стал охуждать, как негодную, а испорченную чрезмерным напряжением или ослаблением (струн) назвал годной и для игры, и для увеселения зрителей. Но как по отношению к говорящему это мы не стали бы искать другого еще доказательства невежества его в музыке, так и по отношению к утверждающим вышесказанное не нужно другого яснейшего доказательства их недоброжелательности и ненависти к людям.
А что говорят отцы более скромные? Пусть, говорят они, дети прежде займутся науками и, усовершенствовавшись в красноречии, потом уже и переходят к этому любомудрию: тогда никто не будет препятствовать. Но откуда известно, что они непременно достигнут мужеского возраста? Многие скончались, подвергшись преждевременной смерти. Впрочем, пусть это будет так; положим, что они достигнут возмужалости возраста: кто поручится за весь предшествующий возраст? Не желая спорить, я скажу, что если бы кто представил надежное в том ручательство, то я не вывел бы (в пустыню) приобревших такое искусство, напротив, тогда особенно и посоветовал бы им оставаться (в городе) и не похвалил бы тех, которые стали бы склонять их к бегству, но отнесся бы к ним как к врагам общественной жизни, так как, срывая светильники и унося светила из города в пустыню, они лишили бы живущих там величайших благ. Но если никто не будет обещать этого, то какая польза посылать (детей) к учителям, где они научатся прежде красноречия порокам, и, желая приобрести менее важное, потеряют важнейшее – силу души и все доброе настроение. Так что же? Разрушить нам, скажут, училища? Я не говорю этого, но (говорю) о том, как бы нам не разрушить здание добродетели и не заглушить живой души. Когда душа целомудренна, тогда не будет никакой потери от незнания красноречия; а когда она развращена, тогда бывает величайший вред, хотя бы язык был весьма изощрен, и тем больший, чем больше это искусство; ибо порочность в соединении с искусством в слове производит гораздо худшие беды, чем необразованность. А если, скажешь ты, они, удалившись туда, при необразованности языка не будут иметь и добродетели? – А если, скажи мне, они оставаясь в городе, при развращении души, не приобретут в школе никакого красноречия? Мне позволительнее будет сказать это, нежели тебе твое. Почему? Потому что, хотя то и другое, как будущее, не известно, но твое более сомнительно. Как и почему? Потому что для надлежащего занятия красноречием нужна добрая нравственность; а добрая нравственность не нуждается в пособии красноречия. Можно быть целомудренным и без этого знания, но никто никогда не приобретет силы красноречия без добрых нравов, проводя все время в пороках и распутстве. Таким образом, чего ты боишься там, того же должно бояться и здесь, и здесь тем больше, чем чаще неудачи и чем высшему угрожает опасность. Там нужно заниматься только одним, а здесь предстоит овладеть двумя предметами, так как невозможно приобрести одного без другого, – без благонравности изучить красноречие.
Но, если хочешь, предположим невозможное возможным: что будет нам доброго от знания красноречия, когда у нас будет поражено самое существенное? И что худого от незнания, когда у нас исправно самое важное? И это признано не только у нас, которые смеемся над внешней мудростью и почитаем ее буйством (1 Кор. 3:19), но даже у самих внешних философов. Посему многие (из них) не очень заботились об этом знании, а другие и совсем пренебрегли им, и до конца остались неудачными и, посвятив всю свою жизнь нравственной части философии, сделались весьма знаменитыми и славными. Так, Анахарсис, Кратис и Диоген нисколько не заботились об этом искусстве; а некоторые говорят то же и о Сократе, и это может засвидетельствовать нам тот, кто более всех отличался в этом искусстве и точнее других знал дела его. Введя Сократа в судилище для оправдания, в защитительной речи перед судьями, (Платон) представил его говорящим так: «Афиняне, вы услышите от меня всю правду, клянусь Зевсом, а не речи расцвеченные и разукрашенные, подобно речам судей, отменными выражениями и словами; нет, вы услышите речь, изложенную просто и прямо, словами, какие случатся; ибо я уверен в справедливости того, что говорю, и никто из вас пусть не ожидает чего-нибудь другого; и с моим возрастом несообразно было бы явиться пред вами подобно юноше, сочиняющему речи»
Один юноша, очень богатый, поселился некогда в нашем городе для изучения латинской и греческой словесности. Этот юноша имел при себе воспитателя, у которого было одно только дело – образовать его душу. Пришедши к этому воспитателю (он был из числа живущих в горах), я попытался узнать, по какому поводу он, посвятивший себя этой мудрости, вступил в жизнь воспитателя. Он сказал, что ему остается немного времени (провести) в этом занятии, и рассказал нам все предшествовавшее. «У этого юноши, – говорил он, – отец суров и жесток и предан житейским делам; а мать – благонравная, рассудительная, строгая и стремящаяся только к Небу. Отец, как оказавший много заслуг на войнах, хочет устроить сына в своем звании, а мать не хочет этого и не соглашается и даже сильно противится; она молится и желает видеть сына сияющим в монашеской жизни. Но сказать это отцу она не посмела, потому что боялась, как бы он, заметив это, заранее не связал сына житейскими узами и, отвлекши его от того намерения, не облек его в воинскую одежду со всей ее суетностью, и не сделал затем для него невозможной жизнь подвижническую. Посему она придумывает другое средство: призвав меня к себе в дом и сообщив все это, она, взяв правую руку отрока, влагает ее в мои руки. Когда же я спросил, для чего делает это? Она сказала, что нам остается одно средство к спасению сына, если я пожелаю и соглашусь в качестве воспитателя взять отрока и прийти сюда; а она убедит отца, что если (сын) изберет и воинскую жизнь, для него, однако, будет полезно изучение красноречия. Если я, говорила она, успею в этом, ты, живя с ним одним на чужбине и не встречая противодействия ни от отца, ни от кого-либо из родных, будешь иметь возможность образовать его с полной свободой и настроить его жить так, как бы в монастыре; согласись же и обещай содействовать мне в этом деле. Забота у меня не о маловажном; я беспокоюсь и опасаюсь за душу моего отрока. Не пренебреги же опасным положением того, кто для меня любезнее всего, но исхить его из сетей, бури и волнения, которые уже со всех сторон окружают его. Если же ты не хочешь оказать эту милость, то призываю Бога в посредники между нами и свидетельствую, что я не опустила ничего надлежащего для спасения души его, и чиста от крови этого отрока; и если случится ему потерпеть что-либо, свойственное человеку молодому, живущему в роскоши и рассеянности, то от тебя и твоих рук взыщет Бог в тот день душу этого отрока. Сказав это и еще многое другое, и заплакав сильно и горько, она убедила меня принять на себя этот труд, и с такими внушениями отпустила».
И не тщетно было придуманное ею средство: благородный воспитатель в короткое время так настроил отрока и такой возбудил в нем огонь ревности (к подвигам), что он вдруг бросил все и убежал в пустыню, и нужна была другая мера, чтобы расположить его от усиленного подвижничества к умеренному, потому что была опасность, как бы он, такой ревностью прежде времени обнаружив придуманное дело, не возбудил жестокой войны против матери и воспитателя, и всех монахов. Ведь если бы отец узнал о его бегстве, то не преминул бы употребить все меры к тому, чтобы разогнать святых мужей, не только тех, которые приняли сына его, но и всех прочих. Встретив такого сына и сказав ему это и многое другое, я постарался сохранить в нем и даже еще более усилил расположение к любомудрию, но предложил ему жить в городе и заниматься науками, чтобы таким образом принести величайшую пользу сверстникам и укрыться от отца. А это я считал необходимым не только для тех святых, и для матери, и для воспитателя, но и для самого отрока. Если бы отец удержал его в самом начале, то вероятно потряс бы в нем ростки любомудрия, еще нежные, только что насажденные; но когда пройдет много времени и они хорошо укоренятся, тогда, – я твердо был уверен – что бы ни случилось, отец не в силах будет повредить сыну: так действительно и произошло, и надежда не обманула меня. Когда отец, по прошествии уже долгого времени, приступил к нему и нападал с великой силой, то не только не поколебал этого здания, но обнаружил в нем большую крепость; и многие из товарищей его получили столько пользы от общения с ним, что сделались его соревнователями.
Между тем он, имея постоянно при себе руководителя, подобно статуе, тщательно обделываемой рукою художника, с каждым днем более и более усовершал свою душевную красоту. И вот что удивительно: являясь вне дома, он, по-видимому, ничем не отличался от других, потому что и в обращении не был груб и суров, и одежды необычной не носил, но и по виду, и по взгляду, и по голосу, и по всему прочему был таков же, как и все. Поэтому и мог он многих из своих собеседников уловлять в свои сети, скрывая внутри себя великое любомудрие. А если бы кто увидел его дома, то подумал бы, что это – один из живущих на горах (отшельников); потому что и дом у него устроен был точно как монастырь, не заключая в себе ничего, кроме необходимого. Время у него все употреблялось на чтение священных книг; быстро усвояя науки, он внешнему учению уделял малую часть дня, а все остальное время занимался непрестанными молитвами и Божественными книгами, и по целому дню оставался без пищи и даже не по одному и не по два только, но и больше. И ночи были у него свидетелями тех же слез и молитв и того же чтения. Все это пересказал нам воспитатель тайно, потому что отрок был недоволен, если узнавал, что какой-нибудь из подвигов его обнаружен; притом он говорил, что отрок и одежду сделал себе из волос, и в ней спал по ночам, нашедши в ней мудрое средство к тому, чтобы скорее вставать от сна. И (все) прочее делалось у него в точности как у монахов, и постоянно прославлял он Бога, даровавшего ему столь легкие крылья любомудрия. Итак, если бы и теперь кто показал мне такую душу и представил такого воспитателя, и обо всем прочем обещал столько же позаботиться, я в тысячу раз больше самих родителей пожелал бы, чтобы дело слагалось так. Улов был бы у нас обильнее, когда бы подобные люди, и своей жизнью, и возрастом, и постоянным обращением уловляли своих сверстников. Но нет никого, кто бы обещал это и сделал; а если нет, то было бы безмерной жестокостью оставить того, кто не может защищать самого себя, но лежит пораженный бесчисленными ранами и на других наводит уныние, терзаться среди битвы, вместо того, чтобы вынести его оттуда. Так и военачальника наказали бы, когда бы он способных сражаться выводил из строя, а раненым и лежащим, которые и других приводят в смятение, приказывал постоянно лежать на месте.
Между монахами из многих не достигли цели немногие, а в занятиях науками из многих успели немногие. И не поэтому только, а и по многим другим причинам справедливо можно более бояться касательно последнего. Здесь неспособность отрока и неопытность учителей, и небрежность воспитателей, и недосуг отца, и недостаток средств на издержки и жалование, и разность нравов, и порочность, и зависть, и ненависть товарищей, и многое другое препятствует дойти до конца. И не только эти, но и по окончании – еще другие большие (беды); потому что, когда он, преодолев все и не потерпев поражения ни от одного из этих препятствий, достигнет до самого верха образования, опять встречаются другие препоны. Здесь и неприязнь начальника, и зависть сослуживцев, и неблагоприятные обстоятельства времени, и недостаток друзей, и бедность часто удаляют от цели. Но у монахов не так: им нужно только одно – благородная и добрая ревность; и если это есть, тогда ничто не воспрепятствует достигнуть совершенства в добродетели. Посему не справедливо ли – там, где прекрасные надежды ясны и близки, отчаиваться и бояться, а там, где ожидается противное, в отдаленности и с многочисленными препятствиями, не отчаиваться, а смело надеяться, не взирая на большую очевидность и многочисленность затруднений? В отношении к наукам смотреть не на случающиеся часто неприятности, но на добрые, редко бывающие последствия, а в отношении к монахам поступать напротив, и там, где надежд на доброе много, устремлять взор только на печальное, а там, где ожидается противное, обращать внимание только на добрые последствия?
Между тем там, когда даже сойдутся все благоприятные обстоятельства, часто преждевременная смерть постигает борца у самой цели и уносит его, после бесчисленных подвигов, неувенчанным; а здесь, хотя бы (смерть) случилась среди самых подвигов, он тогда именно и отходит особенно славным и увенчанным. Итак, если ты боишься за будущее, то больше должно бояться в отношении к наукам, где много препятствий к достижению конца; в этом деле ты долгое время остаешься в ожидании, и не смотришь ни на какие встречающиеся препятствия, ни на издержки, ни на трудность занятий, ни на сомнительность успеха, но только на конец; а здесь, когда отрок не вступил еще и в преддверие, еще и не коснулся этого прекрасного любомудрия, ты уже боишься, трепещешь и впадаешь духом в отчаяние! Между тем сам же ты прежде говорил: «Что же, разве живущему в городе и имеющему дом нельзя спастись?» Так, если можно спастись в городе, имея дом и жену, то гораздо более – без жены и без прочего. Непозволительно одному и тому же человеку – то быть уверенным, что спасение возможно и для того, кто связан житейскими делами, то бояться и трепетать за того, кто будет свободен от всего, как будто без этого невозможно вести доблестную жизнь. Если и живущий в городе мог бы спастись, как ты говоришь, то гораздо более удалившийся в пустыню. Как же ты боишься невозможности здесь, а не боишься ее там, где больше следовало бы бояться ее?
Послушай, что говорит и Павел (а когда говорю о Павле, говорю опять о Христе). Павел же, в послании обращаясь к людям, имеющим жен и воспитывающим детей, требует от них всей строгости жизни, свойственной монахам. Так, устраняя всякую роскошь и в одежде, и в пище, он пишет такие слова: «Жены во украшении лепотном, со стыдением и целомудрием да украшают себе не в плетениих, ни златом, или бисерми, или ризами многоценными» (1 Тим. 2:9); и еще: «питающаяся пространно жива умерла» (1 Тим. 5:6); и еще: «имеюще... пищу и одеяние, сими довольни будем» (1 Тим. 6:8). Чего еще больше этого можно было бы требовать от монашествующих? А научая других удерживать язык, он опять постановляет строгие правила, такие, которые исполнить трудно и монахам, потому что устраняет не только срамные и глупые речи, но и шутовские, изгоняет из уст верных не только ярость, и гнев, и обиду, но и крик: «Всяка, – говорит, – ярость, и гнев, и клич, и хула да возмется от вас, со всякою злобою» (Еф. 4:31). Или мало тебе кажется этого? Подожди, и услышишь гораздо больше о том, что он заповедует всем о незлобии. «Солнце, – говорит, – да не зайдет во гневе вашем» (Еф. 4:26); «блюдите, да никтоже зла за зло кому воздаст: но всегда доброе гоните и друг ко другу и ко всем» (1 Фес. 5:15); и еще: «не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое» (Рим. 12:21). Видишь ли доходящую до самой вершины степень любомудрия и долготерпения? Послушай также, что заповедует он о любви – главе добродетелей: поставив ее выше всего и сказав о ее действиях, он объяснил, что от мирян он требует той же любви, какой (требовал) Христос от учеников. Как Спаситель сказал, что самая высшая степень любви состоит в том, чтобы душу свою полагать за друзей своих (Ин. 15:13); так и Павел выразил то же самое, сказав: «любы... не ищет своих си» (1 Кор. 13:5), и к такой-то любви заповедал стремиться; так что, если бы только это одно было сказано, было бы достаточно для доказательства, что и от мирян требуется то же самое, что от монахов, потому что любовь есть связь и корень многих добродетелей, а Павел излагает ее и по частностям.
Чего же можно требовать больше этого любомудрия? Когда он повелевает быть выше и гнева, и ярости, и крика, и любостяжания, и чревоугодия, и роскоши, и тщеславия и прочего житейского и не иметь ничего общего с землею; когда заповедует «умертвить уды» (Кол. 3:5), то очевидно требует от нас такой же строгой жизни, какой (требовал) от учеников Христос, и желает, чтобы мы были так же мертвы для грехов, как умершие и погребенные. Посему и говорит: «Умерый... свободися от греха» (Рим. 6:7). А в иных местах он увещевает нас подражать Христу, а не только ученикам Его; так, когда убеждает нас к любви, к незлопамятству и кротости, то приводит в пример Христа. Итак, если (Павел) повелевает подражать не монахам только и даже не ученикам, но Самому Христу, и не подражающим назначает величайшее наказание, то почему ты называешь их высоту большей? Всем людям должно восходить на одну и ту же высоту; то именно и извратило всю вселенную, что мы думаем, будто только монашествующему нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить беспечно. Нет, нет; от всех нас требуется, говорит он, одинаковое любомудрие: это весьма хотел бы я внушить; или лучше – не я, но Сам Тот, Кто будет судить нас.
Если же ты еще удивляешься и недоумеваешь, то вот мы опять почерпнем для слуха твоего из тех же источников, чтобы тебе совершенно омыться от всякой нечистоты неверия. Я представлю доказательство от наказаний, имеющих быть в тот день (Суда). Богач не за то много наказан, что был жестоким монахом, но – если можно сказать нечто в пояснение, – за то, что, будучи мирянином и живя в богатстве и пурпуре, презирал Лазаря в крайней бедности. Впрочем, не скажу ни того ни другого, а только то, что он был жесток и за это терпел тягчайшие муки в огне. И девы за то, что не имели человеколюбия, были отвержены от брачного чертога; и, если можно прибавить нечто и от себя, наказание им не только не было усилено за девство их, но, может быть, еще смягчено за это; ибо они не услыхали: «Идите... во огнь..., уготованный диаволу и аггелом его» (Мф. 25:41), но только: «не вем вас» (Мф. 25:12). Если же кто скажет, что то и другое одинаково, – противоречить не стану; потому что я стараюсь теперь доказать, что жизнь монахов не делает наказаний более тяжкими, но что и миряне подвергаются тем же самым наказаниям, если грешат одинаково с ними. Так и одетый в нечистую одежду (Мф. 22:1–13), и требовавший (с должника) сто динариев (Мф. 18:23–34) потерпели постигшие их беды не за то, что были монахи, но первый погиб за блудодеяние, а последний – за злопамятство. Если кто посмотрит и на других, которые будут тогда наказаны, то увидит, что они подвергаются наказанию только за грехи. Это можно заметить не только в наказаниях, но и в увещаниях. Так, (Господь), говоря: «Приидите ко Мне, вси труждающиися и обременении, и Аз упокою вы: возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим» (Мф. 11:28–29), – говорит это не одним только монашествующим, но всему человеческому роду. И когда он повелевает идти тесным путем (Лк. 13:24), то обращает речь не к ним только одним, но ко всем людям; одинаково всем заповедал Он ненавидеть душу свою в мире сем (Ин. 12:25), и все прочее тому подобное. Когда же Он говорит не ко всем, и не закон преподает, то Сам же и объясняет нам это. Так, говоря о девстве, Он присовокупил: «Могий вместити да вместит» (Мф. 19:12); не сказал: «всяк», не преподал этого в качестве заповеди. Так и Павел, который везде является подражающим Учителю, коснувшись этого предмета, сказал: «О девах же повеления Господня не имам» (1 Кор. 7:25). Итак, впредь думаю, и самый склонный к спорам и бесстыдный не будет отвергать, что и мирянину, и монаху должно достигать одинаковой высоты, и что оба они, в случае падения, получат одинаковые кары.
И надобно ли исчислять все прочее, что монашествующими легко побеждается, а мирян низлагает с великой силой? Как же ты не боишься и не трепещешь, вводя (сына) в такую жизнь, в которой он скоро может быть побежден пороками? Или тебе кажется делом маловажным служить идолам, быть хуже неверных, отрицаться делами от служения Богу, – чему всему скорее подвергнутся люди, привязанные к миру, нежели монахи? Не видишь ли, что тот страх твой – пустой предлог? Если уже надобно бояться, то не за тех, которые избегают волнений и поспешают к пристани, но за тех, которые носятся по волнам среди вихря и бури. Здесь скорее могут быть кораблекрушения, оттого, что и волнений больше, и те, кому предстоит бороться, беспечнее; а там и волн таких нет, и великая тишина, и усердия больше в тех, которые должны бороться. Поэтому мы и привлекаем (других) в пустыню, не для того, чтобы они только облеклись в власяницу, надели на себя вериги и посыпались пеплом, но чтобы, прежде всего другого, избегли пороков и предались добродетели.
Что же, скажут, неужели все женатые погибнут? Не это говорю я, но то, что им, если захотят спастись, предстоит больше трудов, по неизбежной необходимости, – потому что несвязанному легче бежать, нежели связанному. Но получит ли он и большую награду и блистательнейшие венцы? Нет; потому что он сам налагает на себя эту необходимость, между тем как можно бы и не налагать. Итак, когда у нас ясно доказано, что мы подлежим ответственности, одинаковой с монахами, пойдем и сами по удобнейшему пути, и сыновей поведем по нему; а не станем, как враги и неприятели, потоплять их и увлекать в бездны порочности. Если бы это делали другие, было бы не так ужасно; но когда родители, испытавшие все житейское и на самом деле узнавшие, как пусты настоящие удовольствия, доходят до такого безумия, что влекут к ним других, так как им самим возраст уже не позволяет (предаваться им), и, когда им следовало бы укорять самих себя за прежнее, ввергают туда же и других, и притом – находясь уже близ смерти, Суда и тамошних истязаний; то какое останется для них оправдание, какое прощение, какая милость? Они будут наказаны не только за свои грехи, но и за влияние на детей, успеют ли они довести их до падения или нет.
Впрочем, это сказано нами для людей более духовных. А тем, которые любят плоть и очень привязаны к настоящей жизни, я сказал бы, что, во-первых, неизвестно, будут ли непременно дети после брака; во-вторых, если и будут, то от них будет горя больше, потому что мы получаем не столько радости, сколько скорби от ежедневных забот, беспокойств и опасений за них. Но кому, скажут, оставим мы поля, дома, рабов и золото (они, как я слышу, и об этом плачут)? Тому, кто и прежде имел (право) наследовать их, а теперь тем более, чем более надежным будет он теперь и хранителем, и обладателем их. Тогда многое могло вредить этим благам: и тля, и долговременность, и разбойники, и клеветники, и завистники, и неизвестность будущего, и непостоянство людей, и наконец смерть могла лишить сына и денег, и этих имений; а теперь он сложил свое богатство выше всего этого, нашедши место безопасное, куда ничто из сказанного достигнуть не может. Именно Небо есть такое место, которое недоступно никакому нападению, плодоноснее всякой земли, и сложившим в нем свои богатства дает пожинать плоды их в великом изобилии. Посему не теперь надлежало бы говорить так, но когда бы сын намеревался быть человеком мирским, тогда (надлежало бы) плакать и говорить: кому оставим мы поля, кому золото, кому прочее имущество? Теперь у него столь много власти над богатством, что он не лишится обладания им даже и по отшествии отсюда, но тогда особенно и будет наслаждаться выгодами от богатства, когда отойдет отсюда.
Если же хочешь еще здесь видеть сына господином имущества, то и этого скорее можно ожидать от монаха, нежели от мирянина. Кто, скажи мне, бывает более господином богатства: тот ли, кто издерживает и раздает его с великой щедростью, или тот, кто от скупости не смеет и прикоснуться к нему, но зарывает его и воздерживается от своего, как бы от чужого? Тот ли, кто тратит безрассудно и напрасно, или кто делает это надлежащим образом? Тот ли, кто сеет на земле, или кто делает это на Небе? Тот ли, кому не позволяется раздать все свое, кому он захочет, или кто свободен от всех требователей разных поборов? К земледельцу и торговцу многие приступают со всех сторон, принуждая платить подати и требуя каждый своей доли; но кто желает подавать нуждающимся, к тому никто ниоткуда не явится с подобными требованиями, так что он и здесь более бывает господином (своего богатства). Неужели того, кто расточал бы имение на блудниц, на чревоугодие, на тунеядцев и льстецов, позорил бы свою честь, терял бы спасение и делался бы достойным посмеяния, ты назовешь господином расточаемого, а того, кто издерживает свое имущество с великим благоразумием, для истинной славы и пользы, и на угодное Богу, ты не назовешь таким? Тогда ты сделаешь то же, как если бы, видя кого-нибудь бросающим свои имущества в водосточные канавы, назвал его господином их, а употребляющего их на необходимые нужды стал бы оплакивать, как бы не имеющего власти над издерживаемым. А лучше сказать, таковых людей надобно сравнивать не с теми, которые просто тратят (свое имение), но с теми, которые тратят на зло своим головам, потому что те издержки делают человека более знатным, более достаточным и более безопасным, а эти подвергают не только стыду и позору, но и неизбежной погибели.
Впрочем, не будем спорить об этом; пусть будет отсрочена борьба, если хочешь. Но, если бы от нас зависело время борьбы, можно было бы ожидать старости; если же надобно человеку бороться в течение всей настоящей жизни, начиная с самого юного возраста, или с десяти лет (ибо с этого возраста надлежит давать отчет за грехи, как показывает пример отроков, пожранных медведями за насмешки над Елисеем), и притом бороться с того возраста, в котором воздвигается против нас сильнейшая война, то почему ты назначаешь для подвигов время старости? Если бы ты властен был приказать и дьяволу, чтобы он не нападал и не вступал в борьбу, то этот совет твой имел бы некоторый смысл; но если ему ты предоставляешь действовать и поражать, а мне повелеваешь оставаться спокойным, или даже добровольно преклоняться перед ним, что может быть хуже этой обиды – в то самое время, когда враг неистовствует, обезоруживать того, на кого он нападает, и таким образом предавать в его руки? – Но сын молод и слаб? Потому-то он и нуждается в большей безопасности, а нуждаясь в безопасности, имеет нужду и в большем попечении. Такому человеку надобно быть всегда в тишине и спокойствии, не вмешиваться в (мирские) дела и вращаться в той среде, где много шума и смятения. А ты этих самых, для кого борьба особенно тяжела и по их возрасту, и по слабости, и по неопытности, и по рассеянности среди мира, влечешь в мир, как будто уже опытных и крепких, и не позволяешь им уйти подвизаться в пустыне, подобно тому, как если бы кто человеку, который может одержать тысячи побед, приказывал размышлять о делах военных в бездействии, а неопытного, который не может и взглянуть на сражение, поэтому самому заставлял бы быть в сражении, ввергая его в крайние затруднения в этом неисполнимом деле. Притом, надобно знать и то, что по вступлении в брак нельзя быть господином самого себя, но неизбежно одно из двух: или иметь постоянное сожительство с женою, если она захочет этого; или, если она пожелает воздерживаться, оставить ее и предаться любодеянию. Надобно ли говорить о прочих затруднениях, о заботах касательно детей и дома, которые могут притупить всякое усердие (к благочестию) и произвести в душе великое расслабление?
Кто же, скажут, так жалок, чтобы пожелать своим детям первого, а не последнего? – но мы следуем привычке и хотим, чтобы они были при нас. Этого и я желаю, и не менее вас, родителей, молюсь, чтобы они возвратились в родительский дом, и вознаградили за воспитание так, что других равных воздаяний и найти было бы невозможно; но не будем требовать от них этого теперь. Не странно ли, посылая их учиться красноречию, удалять надолго даже из отечества, или, когда они намереваются изучить какое-нибудь слесарное, или другое, еще более низкое, ремесло, не пускать их в свой дом, а приказывать и обедать, и ночевать в доме учителя; когда же они намереваются приступить к изучению не человеческой науки, но небесного любомудрия, тотчас отвлекать их от этого, прежде нежели исполнится нами желаемое? Иной, учащийся ходить по натянутой веревке, надолго расстается с родными; а тех, которые учатся возлетать от земли на Небо, мы станем удерживать при родителях? Что может быть хуже такого безрассудства? Не видите ли, что и земледельцы, как ни сильно желают получить плоды трудов своих, никогда, однако же, не решатся собирать их преждевременно? Так не будем же и мы прежде времени отклонять сыновей от пустыннической жизни, но предоставим урокам укрепиться в них и семенам (благочестия) укорениться; не будем беспокоиться и скорбеть, хотя бы должно было им воспитываться в монастыре десять или двадцать лет; потому что, чем кто более станет упражняться в школе, тем более приобретет силы. А лучше, если угодно, не станем назначать срока; но пусть будет единственным пределом то время, когда посеянные в сыне плоды достигнут зрелости; тогда пусть он возвращается из пустыни, а прежде – нет; потому что от поспешности нашей произойдет только то, что он никогда не будет зрелым. Кто прежде времени лишается питания в корне, тот и в надлежащее время не будет годен; а чтобы этого не случилось (с нашими детьми), будем терпеливо переносить разлуку, и не только сами не станем торопить, но, если и они захотят возвратиться преждевременно, не позволим.
Усовершенствовавшись, сын будет для всех приобретением, и для отца и матери, и для дома и города, и для общества; если же он возвратится, не достигши цели, то будет предметом посмеяния и позора, и повредит себе и другим. Не будем же делать такого вреда. Отправляя сыновей на чужбину, мы хотим увидеть их тогда, когда они усовершенствуются в том, для чего предприняли путешествие; если же они возвратятся прежде, то мы не столько получаем удовольствия от их прибытия, сколько скорби от того, что они возвратились без пользы. Так, не крайне ли безрассудно – о духовном не прилагать и такого попечения, какое мы показываем в отношении к житейскому, но там любомудро переносить разлуку с детьми, даже с пожеланием большего продолжения ее, если это будет сколько-нибудь полезно, а здесь быть столь нежными и чувствительными к разлуке, что от такого малодушия погибают величайшие блага, имея притом здесь гораздо больше утешений не только в том, что дети посвятили себя важнейшим занятиям и непременно достигнут своей цели и ничто не разрушит их надежд, но и в самой даже разлуке? Когда дети находятся в дальнем путешествии, то трудно видеться с ними, особенно если родители будут в преклонных летах; а здесь можно часто приходить к ним. Так и станем делать: когда детям еще нельзя прийти к нам, будем мы приходить к ним для свидания и собеседования. От этого нам будет много пользы и удовольствия: мы не только будем радоваться при свидании с любимыми детьми, но и возвращаться домой с великими плодами для нас самих; а нередко и сами останемся с ними, проникнувшись любовию к любомудрию. Итак, станем вызывать их тогда, когда они сделаются крепкими и способными приносить пользу другим; тогда только будем выводить их оттуда, чтобы они были светом для всех, чтобы светильник стоял на свечнике. Тогда вы увидите, каких детей отцы вы, и каких – те, кого вы считаете счастливыми; тогда вы узнаете пользу любомудрия, когда (дети ваши) станут врачевать людей, страдающих неизлечимыми болезнями, когда будут прославляться, как общие благодетели, покровители и спасители, когда будут жить с людьми на земле, как ангелы, и обращать на себя взоры всех; или вернее – что бы мы ни сказали, вам не высказать всего того, что можно видеть на опыте и на самом деле.
Так и законодателям надлежало бы поступать, чтобы делалось должное, – не тогда внушать молодым людям страх, когда они сделаются мужами, но наставлять и направлять их в детстве; тогда и впоследствии не было бы нужды в угрозах. А теперь бывает то же самое, как если бы какой-либо врач начинающему заболевать не говорил ничего и не указывал, чем ему освободиться от болезни, а изнуренному и неизлечимому стал бы преподавать бесчисленные правила. Так и законодатели тогда руководят нас, когда мы уже развратились. Но не так (поступает) Павел; он приставляет к детям учителей добродетели с начала и с юного их возраста, преграждая порокам доступ к ним. Самое лучшее учение не то, когда, допустив наперед порокам одержать верх, потом стараются изгнать их, но то, когда употребляют все меры, чтобы сделать природу нашу недоступной для них. Посему увещеваю не только удерживать других желающих поступать так, но и самим действовать и спасать ладью (жизни), и стараться, чтобы она плыла при попутном ветре. Подлинно, если бы мы все усвоили себе такой образ мыслей и прежде всего другого вели детей к добродетели, считая это главным делом, а все прочее придаточным, то отовсюду произошло бы столько благ, что, перечисляя их теперь, я показался бы преувеличивающим дело. Если же кто желает убедиться в этом, тот хорошо может узнать это из самых дел, и изъявит нам, а прежде нас Богу, великую благодарность, видя, что на земле процветает жизнь небесная, и что вследствие этого учение о будущих благах и воскресении принимают с верою и сами неверные.
Но, скажет кто-нибудь, кто из людей достиг такого совершенства? Ты, конечно, не поверишь этому, проживая в городах и не читая Божественных книг; но если бы ты узнал живущих в пустынях и древних, упоминаемых в духовных книгах, то убедился бы, что и монахи, и прежде них апостолы, и прежде этих (ветхозаветные) праведники, со всей верностью отличались таким любомудрием. Впрочем, чтобы нам не спорить с тобою, положим, что твой сын будет на две или на три степени ниже их, но и в таком случае он получит немало благ. Он не сравняется с Петром и Павлом и даже не будет близко к ним: но неужели поэтому лишим его и низшей, сравнительно с ними, чести? Так рассуждая, ты сделал бы то же, как если бы сказал: если он не может быть драгоценным камнем, то пусть остается железом, но не будет ни серебром, ни золотом. Почему же ты не рассуждаешь так и во внешних делах, но совсем напротив? Посылая сына учиться красноречию, ты хотя и не надеешься непременно увидеть его на высоте совершенства, однако поэтому не отвлекаешь его от этого занятия, а делаешь все со своей стороны, считая удовлетворительным, если сыну твоему, по успехам в красноречии, удастся быть пятым или десятым от первых. И определяя сыновей на службу царю, вы не ожидаете, что они непременно достигнут степени военачальников, однако не приказываете им снять с себя воинскую одежду и не приближаться даже к порогу дворца, но употребляете все средства, чтобы они не были устранены от пребывания там, считая достаточным видеть их хоть в числе средних. Почему же вы там, если и нельзя получить большего, стараетесь и заботитесь о меньшем, хотя надежда и на это также сомнительна, а здесь не радите и уклоняетесь? Потому, что тех благ вы сильно желаете, а этих ни мало; а после, стыдясь признаться в этом, придумываете отговорки и предлоги; между тем, если бы вы истинно желали (этих блага), вас ничто не отклонило бы от них.
Это действительно так: кто подлинно любит что-нибудь, тот, если не может достигнуть всего или самого высшего, постарается по крайней мере достигнуть среднего и даже в тысячу раз низшего. Так, пристрастный к вину и напиткам, если не может получить вина сладкого и ароматного, не откажется никогда и от самого дурного; и корыстолюбивый, хотя бы кто дал ему не драгоценные камни и не золото, но серебро, будет весьма благодарен. Такова страсть: это некое насилие, способное принудить всякого, одержимого ею, терпеть и переносить все для чего бы то ни было; посему, если бы ваши слова не были только предлогом, то вы должны бы содействовать нам, потому что желающему осуществления чего-нибудь свойственно не препятствовать этому осуществлению, но всячески содействовать ему. Так и выходящие на Олимпийские игры, хотя знают, что из множества (соперников) только одному достанется награда за победу, однако же вступают в борьбу и подвизаются. Между тем нет никакого сравнения между здешним и тамошним, не только по цели подвигов, но и потому, что там увенчанным уходит непременно только один, а здесь преимущество и унижение не в том, что один уходит неувенчанным, а другой увенчанным, но в том, что он один получает более блистательную похвалу, другой менее, однако все получают. Вообще, если бы мы захотели сначала настроить детей и передать желающим воспитывать их, то не было бы невероятным, что они станут в первом ряду воинства; потому что Бог не презрел бы такого усердия и ревности, но простер бы Свою руку и приложил бы ее к этим (живым) изваяниям. А когда действует рука Его, тогда невозможна безуспешность в чем бы то ни было, или вернее – невозможно не дойти до самой высшей степени блеска и славы, только бы при этом было и должное с нашей стороны. Если и жены были в состоянии умолить Бога, чтобы Он помог им в воспитании детей, тем более мы могли бы сделать это, если бы захотели. Чтобы не удлинять слова, я умолчу о прочих женах, хотя и мог бы сказать о многих, а упомяну только об одной.
Так полезно всегда отдавать свои стяжания Богу и отказываться от всего, не только от денег и имений, но и от самых детей. Если нам повелено поступать так с душой своей (Мф. 16:24–25), тем более со всем прочим. Так поступил и патриарх Авраам, или лучше сказать – гораздо выше: за то и получил обратно сына с большей славой. Поистине, мы тогда особенно и остаемся с детьми своими, когда отдаем их Господу. Он гораздо лучше (нас) сохранит их, так как больше и печалится о них. Не видите ли, что так бывает и в домах богачей? И там можно видеть, что низшие (слуги), живущие с отцами, не так заметны и не имеют такой силы; а те, которых господа, отняв от родителей, определяют к себе на службу для хранения сокровищ, пользуются большим благоволением и свободою, и бывают настолько славнее своих сослужителей, насколько господа славнее рабов. Если же люди так добры и благосклонны к своим слугам, то гораздо более беспредельная Благость, т.е. Бог. Отпустим же детей служить (Богу), вводя их не в храм, как Самуила, но в самое Небо, вместе с Ангелами и Архангелами. А что посвятившие себя этому любомудрию действительно будут служить вместе с ними, это очевидно для всякого. Они будут предстательствовать с великим дерзновением не только за себя самих, но и за вас. Ибо, если некоторые получали (от Бога) некоторую милость за отцов, тем более отцы (получат) за детей; потому что в первом случае правом (на милость) служит только единство природы, а в последнем – и воспитание, которое гораздо важнее природы.
То и другое я могу подтвердить вам и Божественными Писаниями. Так, Езекию добродетельного и благочестивого, но не имевшего по своим делам дерзновения противостать великой опасности, Бог спасает, как Сам сказал, за добродетель отца: «И защищу, – говорит Он, – град сей, еже спасти его Мене ради и Давида ради раба Моего» (4 Цар. 19:34). И Павел в послании к Тимофею о родителях сказал: «Спасутся же чадородия ради, аще пребудут в вере и любви и во святыни с целомудрием» (1 Тим. 2:15). И Иова Писание прославило как за то, что он «бе ...праведен, ...истинен» и благочестив (Иов. 1:1), так и за попечение о детях; а оно состояло не в собирании для них богатства, и не в старании сделать их славными и знаменитыми, но в чем? Послушай, что говорит Писание: «Егда скончавашеся дние пира их, посылаше Иов, и очищаше их, востая заутра, и приношаше о них жертву по числу их, и тельца единого о гресе о душах их: глаголаше бо Иов в сердце своем: негли когда сынове мои в мысли своей... злая помыслиша противу Бога» (Иов. 1:5). Какое же будем иметь оправдание мы, дерзающие на такие дела? Если тот, кто жил прежде благодати и прежде закона, и не слышал никакого учения, имел столь великое попечение о детях, что опасался и за тайные грехи их, то кто оправдает нас, которые живем во время благодати, имеем столько учителей, такие примеры и такие увещания, и между тем не только не боимся за тайные, но не обращаем внимания и на явные грехи, и не только не обращаем внимания, но и желающих исправить их преследуем? И Авраам, как я сказал прежде, прославился между прочими и этой добродетелью.
Даже если бы дети, оставаясь дома, не совсем развратились, но получили спасение только на последнем месте, и тогда мы (родители) не избегли бы наказания за то, что воспрепятствовали их желанию вести жизнь более строгую и удержали при житейских делах тех, которые стремились к Небу; но если и это оказывается невозможным, а, напротив, неизбежно предстоит им погибнуть и угрожает крайняя опасность, то какое будем мы иметь извинение, какое оправдание, навлекши на себя тягчайшую ответственность не только за свои грехи, но и за последующие грехи детей? Не столько они, я думаю, будут наказаны за то, в чем погрешат после того, как были увлечены в эти волны (мирской жизни), сколько вы, поставившие их в такую крайность. Подлинно, если соблазнившему одного лучше было бы с жерновым камнем быть потопленным в море (Мф. 18:6); то какое наказание и мучение будет достаточно для тех, которые оказывают такую жестокость и недоброжелательство к своим детям? Посему прошу прекратить состязание и быть отцами любомудрых детей.
Нельзя же говорить и того, чем многие, как я слышу, отговариваются. Что же это такое? Мы знали, говорят, что они не могут дойти до конца, поэтому и остановили их. Но если бы ты даже ясно предвидел это и если бы это не было только догадкою, – ибо устояли многие и из тех, о ком думали, что они падут, – если бы, говорю, ты подлинно предузнал это, и тогда тебе не следовало бы отвлекать сына. Если бы мы, например, стали подставлять ногу тому, кто уже готов упасть, то этого не поставили бы нам в оправдание, напротив, это именно более всего и послужило бы к нашему осуждению. Почему ты не дал падению совершиться по собственной беспечности человека, но предвосхитил этот грех и всю вину привлек на свою голову? А лучше сказать, не следовало тебе и допускать этого; почему ты не употребил все средства к тому, чтобы сын твой не пал? Так как особенно ты знал, что он падет, то за это особенно ты и достоин наказания. Тому, кто наперед знал это, следовало не содействовать падению, а подать руку и оказать всевозможное усердие к тому, чтобы готовый упасть стоял твердо, хотя бы он устоял, хотя бы нет. Мы должны исполнять все со своей стороны, хотя бы другие не получали от нас никакой пользы. Почему и для чего? Для того, чтобы отчета Бог потребовал уже не от нас, но от них.
Это и Сам Он сказал в осуждение тому, который ничего не сделал со своим талантом: «Подобаше убо тебе, – говорит, – вдати сребро мое торжником, и пришед аз взял бых свое с лихвою» (Мф. 25:27). Послушаем же Того, Кто внушает это, чтобы нам избегнуть наказания. Не можем мы обмануть вместе с людьми и Бога, Который испытует сердца, все обнаруживает и везде возлагает на нас ответственность за спасение детей. Если такому наказанию подвергся не отдавший серебра (торжникам), то чему подвергнется тот, кто препятствует и (другим), желающим отдать его? Так, не только тогда, если дети погрузятся по вашему внушению в житейские дела, но и тогда, если мужественно устоят против нашего нападения и опять удалятся в горы, одинаковое наказание постигнет тех, которые хотели воспрепятствовать им. Как привлекающий к любомудрию, убедит ли он или не убедит, получит полную награду (ибо он исполнил свое дело), так и желавший развратить, успеет ли сделать это или нет, потерпит одинаковое наказание, потому что и он исполнил свое дело. Таким образом, если вы и не успели побороть и искоренить благородные стремления детей, вы за одно покушение на это подвергнетесь такому же наказанию, какому и отвлекшие их оттуда. Итак, рассудив о всем этом и оставив всякие отговорки, постараемся быть отцами доблестных детей, строителями Христоносных храмов, попечителями небесных ратоборцев, намащая и возбуждая их, и всячески содействовать их пользе, чтобы и нам быть соучастниками их венцов. Если же вы будете сопротивляться, то дети, если они доблестны, и против вашей воли достигнут этого любомудрия и будут наслаждаться всеми благами, а с вами случится то, что вы навлечете на самих себя безмерное наказание и будете хвалить сказанное нами тогда, когда от этих похвал уже не будет вам никакой пользы.
Нашли ошибку на сайте? Пожалуйста, помогите нам стать лучше! Выделите текст ошибки и нажмите Ctrl + Enter.
Также вы можете сообщить об ошибке, перейдя по ссылке: Сообщить об ошибке